то что пирога, хлеба ни шиша. Град, слышь, всю озимку побил, овсишко только и остался, да и того одна крохотная полоска. Плохи у него дела.
Помолчав, он качнул головой:
— А разве он один в такой нужде? Попробуй-ка выкарабкайся из беды в одиночку? М-да, опоздал съездить… — опять пожалел отец.
— Так ведь необязательно ехать, папа, — заспорил я. — Взяться вам сообща и…
— Больно ты скор, — перебил меня отец. — Без наглядности не годится. Это ж не пиво сварить. Когда на незнакомую дорогу выходишь, о ней спрашивают и хоть что-то узнают… А это, как я понимаю, совсем новая дорога. Но не разведал, опоздал. Неловко теперь и перед Топниковым. Он тоже сколько разов заговаривал со мной да все посылал.
— Может, другие съездят?
— Не знаю, голова. Эх, — вздохнул отец, — если бы не эта слепота!..
Не торопясь свернул новую цигарку, подкинул в костер сухих овинников.
— Да, — продолжал негромко, как бы размышляя вслух, — жизнь по-разному дается людям, и поди угадай, что тебя ждет. Один, может, Силантий не гадает: у него достаток, о завтрашнем дне ему и заботы мало, его куда хоть вывезут битюги. А Лабазниковы? Лавку свою закрыли. Но для чего — думаешь, порадели о нашей потребиловке? Как бы не так. Хлеб по-тихой сбывают, все этот боров Демка старается. Но и то сказать: замахнулись на потребиловку, а ей хоть бы что, выстояла. Потому — своя, общая.
— Пап, тебе жалко было уходить из продавцов? — спросил я.
— Ты не спишь? — откликнулся он и сказал: — От дел, сынок, всегда жалко уходить. Но теперь что — Степанида надежно стоит за прилавком. Не об этом сейчас думаю. Подлечиться бы… В больнице велели зимой снова показаться. Но я-то знаю: показывайся не показывайся, а без операции не обойтись. Да вот беда — нет там хирурга.
— Может, в Алексеевой городе есть?
— И то хотел узнать. Через Алексея. Но боюсь — не заглянет он нынче к нам.
Да, недавно брат писал, что рабфак рекомендовал его вместе с другими выпускниками в столичный институт. Надеясь, что родители не будут возражать, сообщал, что каждый день у него на счету — готовится к экзаменам.
— А глаза… — вздохнул отец. — Как не проклянешь ее, войну? Она изломала, изуродовала всего.
Он пошевелил железякой в затухающем костре, откашлялся и начал все так же негромко рассказывать:
— Как началось? Запомнилось все. Светило солнышко, ветер дул со стороны немецких позиций. Пахло горелой землей, пороховой гарью. Вдруг зачастили выстрелы, и будто белое облако отделилось оттуда, ветер погнал его. Не успели сообразить, как облако окутало всех, кто был в передних окопах. Крики: газ, газ, спасайтесь! А как, если никаких противогазов? Разом потемнело в глазах. Ни неба, ни солнышка — сплошная ночь, один нестерпимый звон в голове…
Жутко, дураша, стало. Все, думаю, пропало. Никого уж и своих не увижу. Может, слепой и не нужен буду дома… Ну, привезли в санроту. Не только глаза, голову разрывало от боли. Спасибо, однако, докторам — позалечили. А то бы разве взяли на гражданскую. Да, видно, ранения разбередили недуг. Одна пуля по черепку чиркнула. Другая…
Несколько минут он молчал, лишь время от времени охватывал подбородок, точно что-то приставшее смахивал с него. Затем резко сказал:
— Хватит! Спать! — И с упреком к себе: — Разболтался, разохался, быть один на всей земле такой… Ничего, как-нибудь…
Но уложить меня было невозможно. Выслушав «исповедь» отца, я мысленно вернулся к началу разговора, разговора о том, как жить дальше, и попросил отца:
— Пап, давай еще о коммуне.
— Ну, чего? Говорил же.
— А ты еще. Сейчас я вижу ее вот так же хорошо, как тебя.
Да, отсюда, из дымного овина, она мысленно представлялась мне в самых радужных красках. И белокаменный дом, и липовая роща, и поля, окружающие коммуну, — все виделось в радостном сиянии. Я пытался перекинуть от нее мостки к нашему Юрову. Как мог, стал доказывать отцу, что и у нас можно заладить коммуну не хуже той. Только бы начать. Вот мы, дядя Миша, коваль Андрей Павлыч с Колькой и другие-прочие. И пошло бы. Там ведь тоже с малого начинали. Нет барского дома? И что? Пока можно жить в своих избах, только общую столовую сделать. Нет, еще клуб. Клуб обязательно. Чтоб там и книги, и спектакли, и кино, и радио. А потом электричество…
— Вон уж куда замахнулся, — усмехнулся отец.
— А что? У них есть. Поставили движок, и загорелись везде лампочки. Дадут и нам движок.
— Хорошо бы, — одобрил отец. — А как там, слушь-ко, с тяглом? Лошаденок порядочно?
— Цельная конюшня…
— Цельная, м-да… — почесал он седой висок. — А у нас… Если бы Силантьевых битюгов…
— Силантия не надо в коммуну, — запротестовал я.
— А я о нем и не говорю, я о битюгах. Тягло, брат, — это все. На нем как в отдельности мужицкое хозяйство держится, так должно держаться и общее. — Отец помолчал. Снова было вытащил кисет, но закуривать не стал, только помял его в руках и сунул обратно. — Постой, что-то у меня еще вертелось на языке. Да вот земля. У них, говоришь, все поля вокруг усадьбы?
— Да. И такие ровные, сгонистые. Правда, что растет, я не видел — зимой же были.
— Да уж, поди, все растет. Господская земля им досталась. Она, гляди, невыморенная, не как наша. Что наша земля видела? Взять те же полоски Михайлы. Навоз там и не ночевал. А у Луканова? Сколько покойный бился, все хотел рожь добротную вырастить и пшеничку. Просо даже сеял. А без навоза и у него вышел пшик. Вот оно как. Бедная наша земля. Тут задумаешься… Постой-ка, — вдруг прислушался отец. — Идут. Наши, мать и ребята. Молотить. Поговорили — вставай!
Притушив огонь, он не спеша выбрался из подовинья, затем поднялся по наружной лестнице наверх смотреть, как высохли снопы. Я слышал, как он открывал дверцу, как просовывал руку в снопы, ощупывал шуршащие колосья и произносил свое привычное:
— Готово! Быть порох — сухие. Начи-инай!
После мы опять вместе ходили сушить снопы, и он был доволен, что может это делать. Вместе сушили, вместе и молотили. Правда, на ладони пришлось поменяться местами: я вставал с мамой на колос, а отец на пару с Митей-беленьким шел у комлей. Так он лучше чувствовал ряды снопов, касаясь их ногами. Иногда он сбивался с такта, двигался быстрее, чем надо, и ударял по цепу своего напарника. И тогда не мог скрыть горечь досады.
Раньше отец любил провеивать вороха, но теперь не мог. Доверял это дело мне, хотя с тока не уходил. Сидел на бровке и время