никаких подарков под елкой меня не ждало, просто это был мой последний день работы, моей первой в жизни работы. По совету Стефана я решил не расклеиваться и в последний день на сборе честно смотреть всем в глаза.
Хоть я и пользовался перчатками, руки у меня заметно огрубели, и даже появилась пара маленьких мозолей.
Я спустился на завтрак в общий зал вместе с другими гостями Колле — симпатичной компашкой американцев — и все недоумевал, чего ради они поднялись в такую рань? На фиг ехать куда-то в отпуск, если в половине восьмого тебе надо уже быть за таким нехилым, я бы сказал, столиком? Возможно, конечно, что это смена часовых поясов с ними такую шутку сыграла, однако лица туристов выражали уверенность и сосредоточенность, классическая Америка. Американцы стали звать меня к ним за стол, но я уклонился с вежливым sorry. Дистанция.
В числе первых я пришел на виноградник с круглым листом. Он был за подъемом, сразу за церковью Колле. Небо было закрыто легкой дымкой, и из-за этого в воздухе стояло марево. На работу я оделся в своем лучшем стиле плюс сумка через плечо, в которой находился рабочий комплект: секатор, перчатки, айпод и две бутылки с водой (одна для Джулии).
Я был рад, что снова увижу ее, я знал, что она на меня больше не сердится, моя Ева. Я первый улыбнулся ей, едва она появилась, и на моем лице было уже все написано: прощаю, извини, lo siento, desole, sorry, я раскаиваюсь, прости меня. Взглядом Джулия дала понять, что извинения приняты, судя по всему, она ничего не знала про патетическую сцену между мной и Витторией, и это меня успокоило.
К работе я приступил опять с Кесслершами, они были сильно взволнованы, поскольку у их внуков поменялась учительница начальных классов, и это приводило теток в отчаяние. Они спрашивали у меня советов, а что мне им было отвечать? Разве что у меня в International School учителя тоже часто менялись, но я тем не менее все равно аттестат получил. Тетки озадаченно посмотрели на меня и принялись подкалывать членов бригады. Арольдо был главной мишенью, но досталось на орехи всем — и Сестилио, и корсарам, и Джулии, и, естественно, Грандукинчику, то есть мне. Они использовали еще одно словечко, называли меня на диалекте, и я наконец сумел перевести его: оно означало «лодырь», «сачок», впрочем, я же об этом догадывался и раньше.
Время неслось галопом, а мои мускулы, хоть я и работал в последнее время через день, вполне приноровились к физическому труду. Даже спина при наклонах не болела, больше того, я двигался гибче и эластичнее, чем в фитнесе «Даунтаун». Скорее всего, это чувство освобождения делало меня столь активным, а уверенность, что я скоро вернусь в свой дом в Милане, заставляла мою лимфу кипеть и плескаться. Анита очень правильно выбрала момент, чтобы вытащить меня к себе, и тон у нее был правильный, и слова подходящие. Никто не знал меня лучше, чем она, и никто не любил сильнее, чем она. Не знаю, так уж ли я был убежден в последнем либо я заставлял себя так думать только потому, что решил уехать.
Я пытался отогнать сомнения, концентрируя внимание на гроздьях, и в этот момент что-то шлепнулось мне в спину. По плотности снаряд напоминал котлету, но какую-то такую, непонятную. Я обернулся и увидел на земле размазанную о мои лопатки виноградную гроздь и хитрое лицо Джулии через две шпалеры от меня.
Кесслерши меня подначивали, призывая не давать спуску агрессорам, и тогда я начал маленькую задорную войну между шпалерами. Сначала мои броски не достигали цели, пьяный я бросал бы и то лучше, но я быстро навострился. В бой бросились еще и осы со слепнями, привлеченные сладким соком на моей футболке, они во множестве кружили вокруг. «С осами осторожнее, не двигайся, а слепней гоняй, не бойся!», — приговаривали Кесслерши в унисон, а я вполголоса матерился.
Но вообще-то «подружки» меня прикалывали, я редко видел, чтобы пятидесятилетние тетки так отрывались. Довольно любопытный опыт для меня. Вдалеке я слышал смех Джулии и, когда мы оказались с ней рядом в обеденный перерыв, был по настоящему рад. Обед наш состоял из приготовленных ею сандвичей. Правда, на мою долю она не запасла, но разломила пополам свои. Джулия увела меня на перекус в заброшенный сарай, устроенный на винограднике недалеко от церквушки Святого Клемента.
Она сказала, что это и есть убежище Евы: стены были увиты побегами ежевики, из двух окошек без стекол открывался вид на виноградники и на холмы Крете, а вдалеке величаво высилась гора Амиата. Прямо как с Анитой в Фонтеверде! Правда, мы здесь сидели не в пятизвездочной СПА-ванной, а на бревнах, уплетая завернутые в пленку сандвичи. Что может быть лучше? Серная вода с пятью звездочками? Нет, веснушки на сиськах не идут ни в какое сравнение ни с чем.
Меня, по правде говоря, жутко разъедало беспокойство по поводу позавчерашнего неудачного вечера, но Джулия, похоже, про эту фигню уже забыла, хотя, конечно, она тогда вела себя вызывающе, скажем прямо, и сама это понимала. Хотя нет, скорее всего, это я вел себя неправильно, как последний дурак. Драматизм в том, что если мы вовлечены в сюжет, то никак не можем быть по-настоящему объективными, потому что думаем прежде о себе, а о потом уже о других. А мы, как известно, всегда правы.
Джулия прервала мои молчаливые размышления, задав совершенно неожиданный для меня вопрос:
— Ты будешь в субботу вечером на ужине вместе со всеми?
— С кем это со всеми?
— Ну, ужин тех, кто работал на сборе… Мы решили устроить вечеринку, чтобы отметить окончание вендемии. Ну же, не будь таким снобом…
— Я должен ехать в Сан-Мориц.
Она посмотрела на меня так красноречиво, что я на секунду отвел глаза.
— Значит, уезжаешь.
— Мне нужно уехать, но я вернусь. И потом, завтра сбор уже заканчивается… Под каким предлогом я смогу встречаться с тобой?
— Давай сегодня вечером полюбуемся вместе на закат, Леон? Это единственное, что сможет вернуть меня в колею.
— Замечательно. Я знаю чудное место.
Я невзначай прикоснулся к ней, такой мимолетный поцелуй, краешком губ, пару раз. Меня прикалывали эти тинейджеровские качели, я ощущал себя шестнадцатилетним подростком, весь в прыщах и комплексах, и не могу сказать, что мне это было не в кайф. Наверное, я ни разу в жизни не чувствовал себя шестнадцатилетним или, наоборот, мне все еще было