Смолоду Иван Иванович, по общему отзыву, да и как можно было судить по остаткам, был очень красив: высокого роста, правильные черты, приятный взор, белокурые волосы. От волос осталось у него под старость только позади несколько, и при разговоре, когда он не лежал, а сидел, он отправлялся изредка рукой к затылку, чтобы приподнять остатки волос на голову. Но всегда это было тщетно: волос-то всего оставалось какая-нибудь сотня, головы они не могли покрыть ни на малую долю; привычка осталась, очевидно, от того времени, когда задние пряди еще могли служить службу. А половые тем более должны были потешаться над почтенным старцем.
Иван Иванович был целомудрен от юности и добр бесконечно. Родитель мой, бывший его духовным отцом, отзывался о его нравственном строе с глубочайшим уважением и питал, можно сказать, к нему даже не почтение, а благоговение. Мещанинов не умел отказывать в просьбах, если только мог исполнить. Он не имел духа наказывать прислугу и даже выговаривать. Оттого его эксплуатировали и обворовывали, у кого только доставали руки, и прислуга не спивалась, единственно боясь Лизаветы Ивановны. С крестьян он брал оброку по три рубля, с чего не умею сказать, но цифру помню; находили ее ничтожною и возмущались тем, что крестьяне даже того не платят, а, пользуясь добросердечием барина, постоянно выпрашивают прощение недоимок. То же с московским домом; он стоял на выгодном месте, в центре города (рядом с Ильинкой, Юшков переулок, теперь дом Медынцевой). Арендная плата полагалась умеренная, но добротой хозяина злоупотребляли жильцы, так же как крестьяне добротой барина, и я был раз свидетелем сцены, меня возмутившей. Явился жилец, по виду лавочник, начал просить сбавки. «Помилуй, — отвечает ему Мещанинов, называя его по имени и отчеству. — И так надо мною смеются, что беру слишком дешево», — и начинает перечислять однородные квартиры соседних домов, ходившие вдвое и втрое. — «Точно так, — отвечал жилец, — но я прошу, окажите божескую милость, войдите в положение». Начинается перечисление: здесь убыток, там недочет, кухарка обворовала, и Бог знает, чего не нагородил. — «Ох, — отвечал добрейший хозяин, — ну уж так и быть, что делать с вами; на этот раз будет по-вашему. Но в следующий-то год, пожалуйста, платите, как положено; меня и то бранят». И скажет это Иван Иванович скорее тоном просительным, нежели настойчивым. Поклонился жилец, приняв умиленный вид, но на лице его скользила почти неуловимая улыбка, и даже не улыбка, а складки около глаз, говорившие: «Ай да славно провел!»
Выдавали одну из сестер моих замуж. Хотя большая часть приданого изготовлялась ими на собственные средства, скопленные от мастеричного гонорара, но значительную тягость должен был поднять и отец. Копить не из чего было, да и не умел он. Сколачивались кое-как, но все не хватало. Сидит отец у Ивана Ивановича.
— Так вы, батюшка, дочку устраиваете? Слава Богу.
— Да, — отвечал отец.
— Не нуждаетесь ли вы? Ведь тут расход, я думаю, большой.
— Да, — отвечал отец, — недостает.
— Сколько, сколько? — торопливо спросил Иван Иванович.
— Да триста рублей нужно, — заикаясь, произнес отец.
Поспешно встал Иван Иванович, вынул деньги и подал отцу. По движению его было видно, что если бы вместо триста отец сказал три тысячи и если б у Мещанинова в данное время было столько денег, то он столь же поспешно бы их отдал.
Иная была Лизавета Ивановна; она была воплощенная скупость. Предание ходило, что на нее отцом положено было, при рождении ли ее или в детстве, сто тысяч, и она во все свои долгие лета не вынула ни копейки, напротив, прикладывала из доходов, получаемых ею с лавок. На себя она не тратила ничего, живя в братнином доме, на братнином столе, пользуясь братниными экипажами. Гардероб ее был возобновляем также братом. Дворовые рассказывали, что если бы собрать все чепцы, которые неизменно привозил ей брат после каждой поездки из Москвы, то ими можно укласть всю дорогу от церкви до их дома. Чепцы, как и вся рухлядь, откладывались в кладовые, и нужно было видеть злорадство, с каким рассказывали дворовые, что вздумала как-то барышня отправиться в кладовую переверить там находившееся. Пыль столбом, моль, черви и одни отрепки. В летнее время ежедневно барышня отправлялась в сад, между прочим с садовою пилкой в руке для моциона, но и с целию вместе пересчитать дули, шпанские вишни и шишки на кедрах. Яблок на яблонях, вероятно, она не считала, по их множеству. Но избави Бог, если дуля пропала! Однако же ухитрялся народ и тут красть. По крайней мере раз я получил от одной из дворовых в подарок кедровую шишку. Она не могла быть подарена девке барышней; следовательно, была украдена. Кто-то пострадал из-за этой несчастной шишки, которою я лакомился, не подозревая ее происхождения. Удивительный кодекс нравственности был у дворовых. Старушка Анисья, заведовавшая, кажется, господскими курами, ходя в церковь к заутрени и в праздник и в будни, останавливалась иногда у наших ворот и подсовывала в подворотню кулек с овсом. Овес, понятно, был краденый. Ни тетка, ни тем не менее отец не выпрашивали у Анисьи нашим курам на корм; это было ее доброхотное даяние, жертва, которую она приносила, но барским добром. Богомольная, благочестивая, она не полагала, вне всякого сомнения, что отнимать у господских кур, пусть может быть и лишний, корм грешно. Она полагала, что совершает доброе дело.
Как все скряги, Лизавета Ивановна неохотно расставалась с благородным металлом. В определенные дни она присылала нам деньги на сорокоуст и другие долгие поминовения, хотя бы и больше рубля, но непременно грошами и пятаками. Неизвестны счастливцы, получавшие от нее серебро: повару на расходы она отсчитывала также медью.
Она жадничала не только на свое, но и на братнее, и притом не только для других, но и для того, чьим хозяйством заведовала. Мещанинов редко оставался постами в Коломне, а на Великий пост уезжал в Москву неизменно. Не дела какие-нибудь отзывали его, а голод. Сестрица держала его постом на хлебе и воде, кроме свекольника ничего не давала, и бедный хозяин, не желая перечить, уезжал на прокорм в Москву.
Столь не похожие характерами на старосветских помещиков, тем не менее Иван Иванович с Лизаветой Ивановной, подобно Афанасию Ивановичу с Пульхерией Ивановной, были на «вы», всегда были друг с другом вежливы и почтительны. Разность вкусов и характеров не нарушала гармонии: если Иван Иванович не входил в хозяйство, погружаясь в книги, то Лизавета Ивановна, только и думавшая о сбережениях, читала мало и исключительно духовные книги. Вместе с чепцами брат не упускал ей привозить выходившие брошюрами слова Филарета и других проповедников. Со мной Лизавета Ивановна была покровительственно ласкова. К удивлению, расступилась она однажды и пожаловала мне тех же кедровых орехов, и, что замечательно, вместе со стаканчиком, в который они были насыпаны. Между братом и ею происходил обо мне иногда спор. «Расти, учись, будешь протопопом большого Успенского собора». — «Нет, — возражал Иван Иванович, — он будет служить в министерстве». Не сбылось ни то, ни другое благожелание незлобивого брата и скупой сестры. А желали они, очевидно, высшего, что, по их мнению, для меня достижимо: быть протопресвитером Успенского собора и чиновником министерства.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});