Читать интересную книгу Из пережитого. Том 1 - Никита Гиляров-Платонов

Любопытна и еще противоположность деревни городу у нас, зависящая от той же причины. Городской дом во дворе и смотрит во двор или же в сад, как было у Мещаниновых. Деревня же всегда смотрит на улицу и любит против себя другой ряд домов, предполагает его, если его даже нет в действительности. Стоит село на речке, на овраге: к реке изба непременно задом; здесь задворки, сараи, а лицевая — на улицу, хотя бы улицы в нынешнем смысле и не было; барин же и вообще интеллигент поставил бы в данном случае дом свой лицом непременно к берегу. В подмосковных деревнях это доходит до забавности. Въезжаете в улицу; деревня как деревня, с избами, стоящими задом к речке, а на задворках, там где у крестьян сараюшки, стоят изящные домики лицом к речке; это значит — купил или снял это место городской житель.

Дом о двух, пожалуй, даже о трех этажах; но третий этаж со своими маленькими окнами был чердаком. Жилые покои во втором этаже; нижний занят кухней и кладовыми. Везде своды, лепная работа, фигурные печи с расписанными изразцами. Пол простой, деревянный в верхнем этаже, даже не крашенный, но поражавший меня своим бело-пепельным цветом. Мне объяснили причину: полы мыли не просто водой, но со щелоком, золой и известкой. В нижнем этаже пол выложен лещадью.

Никогда я не мог преодолеть некоторой робости, входя в этот дом-замок. Высокие, всегда затворенные ворота; калитка с цепью; большая собака на дворе; пусть лягавая, невинная, принадлежащая одному из дворовых, записному охотнику, никогда на меня даже не залаявшая; но я боялся больших собак и при встрече всегда далеко обходил их, точно так же, как гусей, которых без страха не мог видеть. Случалось, что, завидев большую собаку, особенно гусей, я сворачивал совсем из улицы и окольными переулками доходил до дома, лишь бы не очутиться вблизи угрожающей, вытянутой гусиной шеи. А здесь мимо собаки проходить нужно было неизбежно; сердце билось; двор пустой; хотя впереди около сада и стоят флигеля дворовых и я уверен, что там есть люди, но этим безмолвие двора не нарушалось и смущение не успокоивалось. Наконец, самый вид массивных каменных столбов, на которых покоился балкон, и за ними видневшиеся двухэтажные каменные дома, без крыш и без окон, развалины бывших фабрик, заросшие травой и даже деревьями, — все содействовало мрачному ощущению. Я знал, что в доме живет добрейшее существо, но обстановка переносила меня к замкам и подземельям, о которых я читывал. Вдобавок кухня мещаниновского дома дополняла мне это напоминание, — странная кухня: узкий коридор, разумеется со сводами, тянувшийся чрез весь дом, из конца в конец, хотя разделенный на отделения, и в этом подвале единственный жилец, старый-престарый Яков Васильевич, повар.

Мещаниновы были и фабрикантами, и откупщиками, и поставщиками на казну. Иван Иванович унаследовал от отца эти операции, но бросил их, после того как потонуло у него несколько барок с солью. Состоянию нанесен был удар. Иван Иванович расплатился со всеми кредиторами, простил долги всем должникам, закрыл фабрики и остался при своих двух населенных имениях (душ, кажется, 300 с чем-то) и одном московском доме, которых прежде было несколько. Он зажил жизнию, которая походила на монастырскую. Знакомства не вел, в гости никуда не ходил, все его время проходило в чтении книг лежа на постели. Иначе я его и не представляю; в меховом халате, с трубкой, которую он не выпускал изо рта, и с книгой в руке. Когда у него кто бывал, он, разумеется, вставал, беседовал; но гость уходит — и снова постель, и снова книга в руке. Когда я прихаживал к нему не мальчиком уже (пока я жил в Коломне, мое дело ограничивалось: прийти, поклониться, спросить книгу, взять и уйти с поклоном), нет, но юношей, лет семнадцати и восьмнадцати, в Москве, визиты мои были оригинальны. Поклон; он кивает головой, подав руку. Я сажусь. Перебрав книги на столе, выбираю, какая возбудит мое любопытство, сажусь и читаю. Он лежит и тоже читает. Молчим оба, и часто бывало, я ухожу, не обменявшись словом и оставляя его полулежащим с вечною книгой и вечною трубкой. Трубку он не оставлял даже ни при каком госте. Батюшка ставил Ивана Ивановича в пример курильщикам, детям, племяннику, дьячку: «Вы жжете табак, а не курите; смотрите, как Иван Иванович курит». И действительно, Иван Иванович только курил, едва-едва забирая дым и не доводя его далее передней полости рта; пускает дымок и время от времени уминает большим пальцем содержимое трубки. Совершенно равнодушный к моде и почти никуда не выходивший, Иван Иванович одевался в платье, которое носили тому тридцать или сорок лет назад. Его шубе, сюртуку, брюкам, шинели не было износа; если б он прожил еще сто лет, все та же осталась бы у него шляпа, купленная при Александре I, та же шинель с полудюжиной воротников, расположенных этажами, тот же однобортный сюртук синего сукна. Он уступил моде, введенной Веллингтоном, и выпускал иногда брюки, но большею частию ходил по-прежнему, брюки в сапогах. Когда в сороковых годах случалось мне у него бывать в Москве и он угощал меня обедом в трактире, помещавшемся в доме Посольского подворья, мне неимоверно досадно бывало на половых, которые скверною лакейскою улыбкой посмеивались на его допотопный костюм. Но Иван Иванович не обращал на это внимания, или даже просто не замечал, и щедро наделял подачками на чай каждого, кто к нему подходил. Эта челядь, должно быть, считала его дурачком; в самом деле, одевался так странно и давал на чай так великодушно, да зря притом, иногда кому совсем не следовало!

Смолоду Иван Иванович, по общему отзыву, да и как можно было судить по остаткам, был очень красив: высокого роста, правильные черты, приятный взор, белокурые волосы. От волос осталось у него под старость только позади несколько, и при разговоре, когда он не лежал, а сидел, он отправлялся изредка рукой к затылку, чтобы приподнять остатки волос на голову. Но всегда это было тщетно: волос-то всего оставалось какая-нибудь сотня, головы они не могли покрыть ни на малую долю; привычка осталась, очевидно, от того времени, когда задние пряди еще могли служить службу. А половые тем более должны были потешаться над почтенным старцем.

Иван Иванович был целомудрен от юности и добр бесконечно. Родитель мой, бывший его духовным отцом, отзывался о его нравственном строе с глубочайшим уважением и питал, можно сказать, к нему даже не почтение, а благоговение. Мещанинов не умел отказывать в просьбах, если только мог исполнить. Он не имел духа наказывать прислугу и даже выговаривать. Оттого его эксплуатировали и обворовывали, у кого только доставали руки, и прислуга не спивалась, единственно боясь Лизаветы Ивановны. С крестьян он брал оброку по три рубля, с чего не умею сказать, но цифру помню; находили ее ничтожною и возмущались тем, что крестьяне даже того не платят, а, пользуясь добросердечием барина, постоянно выпрашивают прощение недоимок. То же с московским домом; он стоял на выгодном месте, в центре города (рядом с Ильинкой, Юшков переулок, теперь дом Медынцевой). Арендная плата полагалась умеренная, но добротой хозяина злоупотребляли жильцы, так же как крестьяне добротой барина, и я был раз свидетелем сцены, меня возмутившей. Явился жилец, по виду лавочник, начал просить сбавки. «Помилуй, — отвечает ему Мещанинов, называя его по имени и отчеству. — И так надо мною смеются, что беру слишком дешево», — и начинает перечислять однородные квартиры соседних домов, ходившие вдвое и втрое. — «Точно так, — отвечал жилец, — но я прошу, окажите божескую милость, войдите в положение». Начинается перечисление: здесь убыток, там недочет, кухарка обворовала, и Бог знает, чего не нагородил. — «Ох, — отвечал добрейший хозяин, — ну уж так и быть, что делать с вами; на этот раз будет по-вашему. Но в следующий-то год, пожалуйста, платите, как положено; меня и то бранят». И скажет это Иван Иванович скорее тоном просительным, нежели настойчивым. Поклонился жилец, приняв умиленный вид, но на лице его скользила почти неуловимая улыбка, и даже не улыбка, а складки около глаз, говорившие: «Ай да славно провел!»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});