И два красных флага у входа в ратушу.
И, может быть из-за мороза, отречные Манифесты, расклеенные на стене городской думы, тоже мало кто читал. Или уже знали все.
Вчера, когда с матушкой ехали в автомобиле по городу, – её колол каждый красный флаг над зданием и каждый красный бант на чьей-нибудь груди. А Николай уговаривал её не обращать внимания. Зато ведь, при их проезде, некоторые становились во фронт, отдавали честь, иные штатские снимали шляпы, а один старик на улице на колени стал. Но никто не кричал «ура», как прежде. У матушки остались резкие впечатления от первых дней революции в Киеве: проходя мимо её дворца, манифестации так громко кричали «ура» – казалось, вот-вот ворвутся в ворота. А гарнизонную охрану отменили, и всего оставалась во дворце полусотня конвойцев.
Ах, такое ли произошло в Кронштадте! такое ли в Гельсингфорсе! – прямые убийства, и многих.
Уже подходило время ехать в церковь – вдруг раздались на площади звуки военного оркестра. И приближались.
И это не был марш, уместный военному оркестру, но была – марсельеза?
Вражеская музыка звучала у самого здания Ставки!
А впрочем, с марсельезой – он был в военном союзе…
Из окон спальни (где никогда уже не появится сын) было хорошо видно. На площадь втекала армейская колонна – и её Георгиевское знамя впереди и единственные оранжевые погоны с чёрными полосками открывали, кто это. В полном составе и в строю, с оркестром и всеми офицерами, со всеми георгиевскими крестами на солдатских шинелях, – маршировал Георгиевский батальон! – эти храбрецы, отобранные изо всей армии для охраны Ставки и для парадов.
Да когда ж они вернулись? – ведь Государь посылал их в Петроград.
Теперь ведь ему ни о чём больше не докладывали.
Они выходили на площадь с Днепровского проспекта без большой надобности – только показать своё плечо – и тут же поворачивали на Большую Садовую, уходить.
Но почему ж и они – с революционной музыкой? Боже, до чего дошло…
Скребущее чувство от этой музыки.
Правда, красных лоскутов не было на них. Ничто не заслоняло георгиевских крестов.
Они маршировали – выразить радость? Радость – от устранения своего любимого Государя? Радость – от внедрения республики?..
Лица их были – боевые, бодрые, даже весёлые, – и руками они сильно отмахивали.
На отмахе как бы стряхивая, стряхивая всё прошлое…
И толпа радостных мальчишек сопровождала строй.
У Николая навернулись слёзы. Если уж – эти?.. если уж – цвет армии?..
Тогда он верно сделал, что отрёкся.
Но как же, царствуя, – он этого не замечал? Было ли это и раньше?
И этот батальон он посылал первой силой против революции!..
И – на этой же площади, неужели на этой же площади? – прошлой весной, под проливным дождём, служился длиннейший молебен перед привезенной Владимирской Божьей Матерью, и стояла многотысячная богомольная солдатская толпа, и весь этот Георгиевский батальон, – и все терпеливо молились, крестились, и Государь с наследником, и потом прикладывались долго, под потоками дождя?
Всё – на одной площади…
Дал им всем пройти, уйти – лишь потом поехал в церковь, в штабную.
Как всегда незаметно вошёл с левого бокового входа и стал на своё обычное одинокое место на левом клиросе.
Неделю назад, тоже на воскресной литургии, он стоял здесь, ещё коронованный. И вот – опять, как ни в чём не бывало…
Стройными рядами стояли конвойные казаки, от пилонов до пилонов, против царских врат, оставляя проход посередине.
Немало штабных офицеров и городские молящиеся, тесно. Служило трое священников с дьяконом.
Сперва Николай чувствовал спиной внимание множества молящихся. Потом – всё меньше, и ушёл в молитву. И становился на колени с той простотой, как это делает одинокий, никому не видимый богомолец.
Он молился, чтобы Господь простил ему ошибки, какие были, – и прежних лет, и последние. В них не было злого умысла никогда.
Молился, чтобы Бог принёс России заслуженную победу в этой войне – и расцвет после войны.
Чтобы Бог простил и всех тех, кто приносит России беду неумышленно.
И горячо – о своей семье.
И обо всех верных, знаемых и незнаемых.
Служба шла как всегда, веледостойно. Хор малый, но превосходный. (Николай и не любил в церкви концертного пения, при нём всегда пели самое обыкновенное.) Вдруг какую-то фразу произнёс запнувшийся бас дьякона, – фразу со сбитыми словами, не уложилась в уши. И было там «благочестивейшего» – а «Великого Государя» не было.
И – проступила избыточная пауза. На весь храм.
Замер храм.
Молчала вся церковь и хор. Как не бывает.
И у Николая – дыхание остановилось: молчали – из-за него! Божья служба препнулась – из-за него…
Но вот – вознёсся обычный возглас «о пособити и покорити»…
И дьяконов бас рокотал дальше уверенно: о граде сем и стране, о плавающих, путешествующих, недугующих, пленённых. И – о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды.
Так не от трона только он устранился… Он устранил себя и из Божьей службы. Из народных молитв.
Вот она, Крестопоклонная…
И после Евангелия молитвы за Государя – вовсе не было.
А когда в конце Николай, по обычаю, подошёл первый к целованию креста – протопресвитер молча выставил ему крест. Не сказал ни слова напутствия.
437
Рузский в безсилии. – Самовольный парад во Пскове.После убийства адмирала Непенина, после «приказа № 1» – генерал Рузский одеревенел. Ощутил себя буквально деревяшкой, кидаемой волнами. Хлынуло – и не удержать, мы смяты валами сзади – и всё. И – всё…
Ещё добивают из Выборга: бурлит и Выборг, арестован комендант крепости генерал Петров. И эти сообщения достигают не одного же штаба фронта, они распространяются всеобще, о них узнают все. Стрела мятежа вылетела из Финляндии – и в спину тому же Пскову.
В городе становилось всё тревожнее. Зараза шла от железной дороги. На том самом псковском вокзале, где двое суток назад стояли императорские поезда в пустынности перрона, и ещё при полном порядке, и только первые красные банты из Петрограда раздавали дерзкие листовки, – вчера вечером уже кипела тысячная толпа, не подвластная никакому надзору – ни гражданских властей, ни военной комендатуры. Не осталось местечка ни на путях, ни на вокзальной площади, ни комнаты внутри вокзала, куда бы желающие из толпы и неизвестные приезжие не имели доступа и не могли бы распоряжаться. Но более всего – разоруживали офицеров, – всех на станции, и подъезжающих к вокзалу, и в мимоидущих поездах, втекая для того в вагоны. Одни офицеры отдавали добровольно (но и после сдачи оружия должны были быстро скрыться), а кто сопротивлялся – с тех силою срывали шашки и револьверы, избивали, а то и сшибали с ног. Начальник распределительного пункта полковник Самсонов сопротивлялся – и был убит.
Так же и один из запасных пехотных батальонов, прослушав Манифесты об отречении царей, двинулся к тому, что всё дозволено, и пошёл громить пищевые склады на товарной станции.
Даже крупный, решительный генерал-квартирмейстер Болдырев почувствовал себя неуютно. А уж на жёлтом худощавом, маленьком Рузском и лица не было. Действовать против революционной толпы оружием? – Рузский бы считал самой большой ошибкой. И это Болдыреву нравилось: для такого необычайного момента и поведение должно было быть необычайное! – только какое?..
Но если бы штаб Северного фронта и вздумал бы безпорядки во Пскове давить – то неизвестно какими силами: не виделось такой надёжной части. То, что кипело на вокзале, могло в любую минуту ворваться и в сам штаб фронта, а охрана штаба была незначительная, да и на неё нельзя было положиться, что она не примкнёт к разбою: даже штабные писари собрали вчера вечером собрание и обсуждали, отдавать ли офицерам честь и носить ли красные банты. Вся работа штаба, бумаги штаба и весь персонал его командования – подлегли под угрозу внезапного врыва толпы, разоружения и разгрома.
А из жалкой Ставки никаких директив. Алексеев молчал.
Болдырев понимал, что ниоткуда со стороны помощь не придёт. Но как вывернуться самим?
В тревоге, если не в дрожи, штаб провёл ночь. Но обошлось, не ворвались.
А утром узнали, что за ночь пропаганда против офицеров уже покатилась по боевым частям, по всему фронту. Заколебалась земля подо всем Северным фронтом. Стали сочинять циркулярную телеграмму в штабы армий, мёртвому припарка.
Пока сочиняли – в штаб прибежали сказать, что в городе мятежные солдаты арестовали генерала Ушакова, начальника псковского гарнизона, и с ним сколько-то офицеров! И будто – генерала Ушакова потащили топить в реке Великой.
И – так же могли ворваться сейчас к ним и арестовать их всех!
Данилов – мешком. И Рузский – мёртвый, руки совсем обвисли. И – надо было спасать начальника гарнизона, и – не мог он приказать действовать против революционной толпы! И – некому приказать.