Читать интересную книгу «Мой бедный, бедный мастер…» - Михаил Булгаков

– Однако вождь-то наш сильно запаздывает, – пошутил небри тый Двубратский.

Настасья Савишна отозвалась густым баритоном:

– Хлопец на Клязьме застрял.

– Но, позвольте, ведь он же знает, что заседание в десять? – хо лодно заметил Бескудников и вынул плоские часики. Они показыва ли «11».

Сильнее закурили. Кто-то зевал. Человек во френче и фрачных брюках рассказал, чтобы развлечь публику, анекдот, начинающийся словами: «Приходит Карл Радек в кабинет к…». Анекдоту посмея лись, но в границах приличия, ибо анекдот был несколько вольного содержания. Один лишь Бескудников даже не ухмыльнулся и глядел в окно такими отсутствующими глазами, что нельзя было поручить ся, расслышал он этот анекдот или нет.

Рассказы про Радека, как известно, заразительны, и маленький подвижный скетчист Ахилл рассказал, в свою очередь, о другом ка ком-то приключении Радека, но происшедшем уже не в кабинете, а на вокзале. Однако этому рассказу посмеялись уж совсем мало и тут же начали звонить по телефону. Первоначально на квартиру. Резуль тат получился странный: никто не отозвался, но зато послышался дальний мощный бас, который пропел: «Черные скалы – мой при ют…» – и как бы свист.

Затем на Клязьму. Бились долго, соединились не с той дачей, наконец, с той, с какой нужно, и получили ответ, что товарища Берлиоза и вовсе не было сегодня на Клязьме. Тогда в отчаянии позвонили в Наркомпросс, в комнату № 918. Зря, конечно, ибо в половину двенадцатого в комнате № 918 никого не было и быть не могло.

После этого произошло, правда в известных границах, народное возмущение и Абабков заявил напрямик, что осуждает, несмотря на все свое уважение, товарища Берлиоза – мог бы он и позвонить, ес ли что-то его задержало!

Но товарищ Берлиоз никому и никуда не мог позвонить. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале, под сильным светом прожекторов, на трех цинковых столах лежало то, что осталось от Берлиоза. На первом – окровавленное обнаженное тело, на вто ром – голова с выбитыми передними зубами и выдавленным глазом, а на третьем – груда окровавленного тряпья.

У столов стояли: седобородый профессор судебной медици ны, молодой прозектор в кожаном халате и резиновых перчат ках и четыре человека в защитной форме, с малиновыми нашив ками на воротниках и с маленькими браунингами на желтых по ясах.

Все тихо совещались, обсуждая предложение профессора струна ми пришить голову к туловищу, на глаза надеть черную повязку, а ли цо загримировать, чтобы те, кто придет поклониться праху погиб шего секретаря Миолита, не содрогались бы.

Да, он не мог позвонить, товарищ Берлиоз! И без четверти две надцать опустела комната, и заседание не состоялось, как и предска зал незнакомец на Патриарших прудах. Оно не могло состояться без председателя Берлиоза, а председательствовать не может человек, пиджак и документы которого до полной неразборчивости залиты кровью, а голова лежит отдельно.

Большинство из собравшихся заседать спустилось вниз в ресто ран. Мест на веранде, выходящей в сад, уже не было и им пришлось разместиться во внутреннем помещении.

Ровно в полночь, как гром, ударил рояль, потом послышались как бы предсмертные петушиные крики на тонких клавишах и теткин дом дрогнул от пляса.

От музыки засветились лица, показалось, что заиграли на по толке яркие ассирийские лошади, кто-то спел «Аллилуйя!», где-то покатился и разбился бокал, кто-то кому-то посулил дать в рожу, а следом за подвалом заплясала и веранда. Плясали все. Плясал беллетрист Износков с девицей-архитектором Сладкой, плясал знаменитый Жукопов. Плясали Драгунский, Чапчачи, Яшкин, Во допоев, Глухарев. Боцман Жорж, охваченная за талию каким-то рослым по фамилии Коротяк, плясал самородок Иоанн поэт Кронштадтский, какой-то Куфтик из Ростова, плясали неизвест ные молодые люди в стрижке полубоксом, какой-то с бородой с пе ром зеленого луку в бороде, девчонка с испитым, порочным ли цом. Словом, стал ад.

И было тут же в полночь видение: вышел на веранду черноглазый красавец, с черной острой бородой, стал под тентом и царственным взглядом окинул пляшущих своих гостей.

И утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а легкую блузу с широким кожаным поясом, за которым засунуты были пистолеты, а воронова крыла волосы его были повязаны алым шелком, и плавал он в Кара ибском море, и шел его бриг под гробовым флагом – черным с ада мовой головой.

Но лжет, ах, лжет Избердей, и нет никаких караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустьеры, не гонятся за ними анг лийские корветы с грозным пушечным буханьем. Нет, ничего этого нет! И плавится лед в стеклянной вазе, и налиты кровью глаза Избердея, и страшно мне!

Не успел отзвучать на московских часах последний удар полуно чи, как фокстрот прекратился внезапно, будто нож кто-то всадил пи анисту в сердце, и тотчас фамилия «Берлиоз» послышалась за всеми столами. И вскакивали и вскрикивали: «Не может быть!»

Не обошлось и без некоторой чепухи, объясняемой, конечно, смятением. Так, кто-то предложил спеть «Вечную память» тут же. Уняли. Кто-то возбужденно восклицал, что нужно ехать, сейчас же, немедленно, но куда – никто не понял. Кто-то предложил послать коллективную телеграмму, но куда и зачем ее посылать? И на что нужна телеграмма тому, чью изорванную шею колет кривыми игла ми, струнит прозектор?

Тут же змейкой порхнула сплетня. Первая – неудачная любовь к акушерке Кандалаки, аборт и, увы, самоубийство; словом, не попал под трамвай, а бросился (автор сплетни – старая стерва Боцман Жорж). Вторая: никакой Кандалаки и вообще на свете нету, а (ше пот) впал в уклон, затосковал и…

Но не успел негодяй Ахилл договорить всю эту ложь про уклон, как случилось такое, чего еще не бывало в Москве. Именно: от ре шет

Глава VI СТЕПИНА ИСТОРИЯГлава V I I ВОЛШЕБНЫЕ ДЕНЬГИ

Глава 1 НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ!

Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое мужчин.

Один из них, тридцатипятилетний приблизительно, был прежде временно лыс, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю па ру, шляпу пирожком нес в руке. Другой лет на десять моложе перво го, в синей блузе, в измятых белых брюках, в тапочках, в кепке.

Оба, по-видимому, проделали значительный путь по Москве пеш ком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадывавшегося снять кепку, пот струями тек по за горевшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричне вой коже.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, секретарь московской ассоциации литераторов (Массолит) и редак тор двух художественных журналов, а спутник его – входящий в большую славу поэт-самородок Иван Николаевич Понырев.

Оба, как только попали под липы, первым долгом бросились к ве село раскрашенной будочке с надписью «Прохладительные напит ки».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной ули це, не было ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил нет больше дышать, когда солнце в пыли, в сухом тумане валится, раскалив Москву, куда-то за Садовое кольцо, когда у собак языки ви сят почти до земли, под начинавшими зеленеть липами не было ни кого. Это, право, странно, это как будто нарочно!

– Нарзану дайте, – попросил Берлиоз.

– Нарзану нет, – ответила женщина в будочке.

– А что есть? – спросил Берлиоз.

– Абрикосовая.

– Давайте, давайте, давайте, – нетерпеливо сказал Берлиоз.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, пахла одеколоном. На пившись, друзья немедленно начали икать, и Понырев тихо выбра нил абрикосовую скверными словами, затем оба направились к бли жайшей скамейке и поместились на ней лицом к пруду и спиной к Бронной.

Тут случилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он перестал икать, но сердце его внезапно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось, в сердце тупо кольнуло, после чего Берлиоза охватил необоснованный страх и захотелось тотчас же бежать с Па триарших без оглядки.

Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его встревожило. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Это го никогда не было… Я переутомился. Пожалуй, пора бросить все – и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух перед ним сгустился совершенно явствен но, и соткался из воздуха прозрачный тип престранного вида. На ма ленькой головке жокейский картузик, клетчатый, кургузый, воздуш ный же пиджачок, ростом в сажень, но худ неимоверно… жердь ка кая-то, а морда глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлени ям он не привык. Он еще больше побледнел, глаза вытаращил, поду мал: «Этого не может быть!?» Но это, увы, могло быть, потому что длинный, сквозь которого видно, жокей качался перед ним и влево, и вправо. «Что же это?! Удар?» – смятенно подумал Берлиоз и в полном ужасе закрыл глаза. А когда он их открыл, все кончилось – марево рас творилось, клетчатый исчез. И тут же тупая игла выскочила из сердца.