на крыше. Я с Колей оказался на одной стороне, Ира и еще один парень на другой, а посредине крыши была семиклассница Зина Невзорова, самая крупная среди нас. Бывает же такое: лет меньше всех, а фигурой геркулес.
Как всегда, в начале тревоги было очень тихо. Где-то вдали полыхали зарницы, а над нами висело почти мирное небо, изредка пронизываемое лучами прожекторов. Справа, в районе Чистых прудов, колыхались аэростаты воздушного заграждения — три слонообразные фигуры.
Через час начался отбой, но ненадолго. Мы не успели даже спуститься вниз.
Все вокруг загрохотало. С земли били зенитки, а с крыш трассирующими зенитные пулеметы. На наших крышах пулеметов не было. Самые ближние в Армянском, Потаповском переулках и на улице Кирова.
Три луча прожектора выхватили в небе силуэтик вражеского самолета, и он, ослепленный, заметался в облаках. Но лучи прочно уцепились в него и повели куда-то за город.
До двенадцати ночи было еще две тревоги, но потом объявили длительную, наверное до рассвета, хотя вокруг было относительно тихо.
Подошла Ира и, кажется, впервые за много дней, обратилась ко мне:
— Ты побудешь?
— А что делать! Побуду! — сказал я.
— Тогда пойдем, Коля, спустимся, — предложила она Лясковскому.
— Пойдем, — согласился он.
— Мы ненадолго, — бросила она уже от чердачного окна.
А у меня на душе скребли кошки.
Так прошли октябрь, ноябрь и начало декабря. Немцев уже разгромили под Москвой, но налеты продолжались и становились все более мощными. К городу, как правило, прорывались два-три самолета, но чаще это было у нас, в центре. За эти месяцы случались и бомбежки, довольно сильные, но зажигалок хватало. Только на счету нашей пятерки их числилось больше пятидесяти. А по всему Девяткину! А по соседним!
Декабрь стоял лютый, и мы порядком мерзли на крышах. Все чаще бегали греться домой, но и там было не сладко. Отопление не работало, а печка «буржуйка», которую мы поставили с мамой, пожирала последнюю мебель и даже книги. Я согревался только на работе.
На крыше во время дежурства, несмотря на мороз, все время страшно хотелось спать. Спали мы мало, по три-четыре часа, не больше. Часто сразу после дежурства я бежал на работу, а после смены через час-другой в красный уголок на занятия. А после занятий опять дежурство. И признаюсь, если раньше они мне были в радость — повод лишний раз встретиться с Ирой, то сейчас я относился к ним как-то механически. Надо так надо. Если раньше я на дежурство шел с большей радостью, чем на работу, то теперь наоборот. На работе я чувствовал себя нужным (все-таки детали для автоматов делаем), а тут, на дежурстве, ежедневно видеть равнодушную, отдалившуюся от меня Иру. И гадать и думать, что же происходит. Писать записки я ей больше уже не решался, а спрашивать… Что я мог спросить?
Выяснилось все само собой.
Однажды после занятий в красном уголке ко мне подошел Коля Лясковский и предложил:
— Давай пройдемся!
Я даже обрадовался. В последнее время мы мало общались. Я, кстати, не знал, где он работает.
— Давай! — с радостью согласился я.
Мы вышли в переулок и пошли по заснеженному тротуару в сторону Покровки.
— Коль, а где ты работаешь? — спросил я.
— В лаборатории «Вторчермет», — сказал он. — Пулеметы делаем.
— А мы автоматы. Вернее, детали к ним, — похвалился я. — Мы…
— Я не о том, — перебил меня Коля. — Ты чего это так на Ирку смотришь?
— Как? — не понял я.
— Ну влюбленно, что ли…
Я не знал, что сказать.
— Хотя мы и друзья, — сказал Лясковский, — тем более. Смотри у меня! Если приставать будешь, я…
— А я и не пристаю вовсе, — глупо оправдывался я.
— У нас с Иркой все очень серьезно, — продолжал Коля, — и ты, пожалуйста, в наши отношения не лезь.
— Я и не собираюсь, — опять почему-то начал оправдываться я, а сам думал о страшной женской измене, на которую настоящие мужчины, конечно, никогда не способны. Зачем же тогда все это: «Давай ляжем! Положи мне руку на грудь!»? А теперь…
В середине декабря морозы усилились, и дежурить стало совсем трудно. Мы все чаще прятались на чердаке, где было не так холодно, да и ветра не чувствовалось. Чердак мы совсем привели в порядок. Все стропила были покрыты огнеупорной краской. Под ногами приятно хрустел свежий песок. Кошками теперь не пахло. То ли от морозов, то ли еще почему, но все московские кошки куда-то исчезли.
Город лежал в завалах снега. Улицы давно не убирались, пешеходов мало, трамваи и троллейбусы ходили редко. Только еще в метро чувствовалась жизнь, да на улицах, когда проходили воинские колонны — грузовики, танки, сани, пешие лыжники в маскхалатах. Перекрестки были перегорожены баррикадами и ежами. Между ними и пробирались колонны военных и по-довоенному мирные, покрытые инеем трамваи и троллейбусы.
В ту ночь тревоги объявлялись одна за другой, и пятая, после двенадцати, оказалась особенно страшной. Поначалу все было относительно тихо, даже зенитки не стреляли и в небе не рыскали прожектора, но вдруг совсем низко в хмуром ночном небе послышался рев самолетов. Чувствовалось, что это тяжелый самолет, не истребитель, хотя его и не было видно. И вдруг вниз полетели зажигалки — так много, как никогда. Многие падали прямо на улицу, на мостовую, но не меньше уже пыхтело и шипело на крышах — и слева, и справа, и спереди, и сзади.
У пас на крыше горело не меньше десяти, и мы не только щипцами, но и прямо ногами сбрасывали их на землю.
— Сюда! — кричала нерасторопная Зина Невзорова. Она оказалась одна посреди крыши, и вокруг нее горели четыре зажигалки. И щипцы у нее, как назло, заело.
Первым к ней бросился Коля. И, дико браня Зину, ногой выбил из-под нее вовсю горевшую зажигалку.
— Сама сгоришь, дура! — крикнул он.
Подбежал и я, прихватив щипцами и скинув с крыши еще две зажигалки.
— Ой, спасли, мальчики! Ой, спасибочки! — бубнила Зина.
А на соседней крыше двухэтажного дома горели три зажигалки, и там почему-то никого не было.
— Побежали туда! — крикнула Ира, и мы бросились за ней.
Когда поднялись по пожарной лестнице на крышу, под зажигалками уже горела краска железа.
Хорошо, что на чердаке оказалась полузамерзшая вода. Зажигалки затоптали прямо ногами (увы, мои последние ботинки приказали долго жить) и залили водой со льдом.
Вернулись к себе на крышу все, кроме Лясковского. Он пошел с докладом к дяде Косте. До утра было тихо.
Это случилось под Новый, сорок второй год.
Я пришел