назад. В двадцать один ноль пять, — ответил Василий Петрович.
На четвертом этаже они прошли по коридору до знакомой палаты. В палате мамина койка была прикрыта ширмой. Капельницу уже унесли. Василий Петрович приподнял простыню.
Лицо теперь у мамы было не желто-синее, а белое.
Василий Петрович опустил простыню, сказал:
— Пойдем.
Потом они сидели в ординаторской. Дежурный врач налил им по стакану горячего чая, пододвинул сахар. Они о чем-то говорили с Василием Петровичем, но Зина не понимала. Она пила обжигающий чай и старалась представить себе мамино лицо, только что виденное, но не могла. Видела маму с папой, с дядей Колей, с Валерием Алексеевичем, с дядей Жорой, с Василием Петровичем, а теперешнее не могла. Домой они возвращались на перекладных. Машины уже не было.
— Женю я отпустил, — сказал Василий Петрович.
На улице мела метель, выл ветер, было люто холодно.
— Как все это было? — спросила Зина.
— Когда я приехал, мама меня уже не узнала. Она была на наркотиках. Только в начале десятого широко открыла глаза, вроде узнала, хотела что-то сказать — и все… Я держал ее голову…
Дома Василий Петрович позвонил Маше. Все сказал.
— Ты ложись, я тут, — добавил он.
Сами они долго не ложились. Зина бесцельно бродила по квартире. Василий Петрович — за ней. Потом вскипятил чайник. Сказал:
— Попей!
— Я не хочу! — ответила Зина, но села тут же на кухне и обхватила руками горячую чашку. Ее трясло.
Словно вспомнив о чем-то, Зина вдруг спросила:
— Может, не к месту, но… Вы знали, Василий Петрович, что было с мамой потом, после папы?
Он подтвердил:
— Знал. Она сама мне все рассказала…
Помолчал и добавил:
— И я не судил ее строго, а сейчас тем более.
Зина не спросила почему.
Она, кажется, понимала, что сказал бы Василий Петрович. Мама чувствовала приближение того, что случилось сегодня, и вот…
Словно угадывая ее мысли, Василий Петрович сказал:
— Единственно, чего не могу простить себе: не уговорил маму оформить наш брак. Пожили бы как люди…
Они шли с кладбища к электричке. Зина, Маша и Василий Петрович. Народу на похоронах было много. Люди с ткацкой фабрики. Несколько военных из политуправления. Даже кто-то из райкома и райсовета. Говорились речи, но Зина их не воспринимала. Она видела мамино лицо и красные подушечки с двумя орденами и тремя медалями. «Как у папы, как у военных», — думала Зина.
Маму похоронили рядом с папой, в той же ограде. На папиной могиле стоял небольшой гранитный камень. Над маминой — груда венков и цветов.
Было сумеречно, пасмурно. Под ногами скрипел снег.
Подходя к станции, Зина спросила, вспомнив свидетельство, которое видела в эти дни у Василия Петровича:
— А что такое острая сердечная недостаточность?
— Это диагноз, — сказал Василий Петрович и добавил: — Как бы конечный результат.
— А не конечный? — спросила Зина.
— Ты же знаешь, — пояснил Василий Петрович. — Рак…
На следующий день к вечеру Зине позвонил Василий Петрович:
— В школе была?
— Нет.
— Пойдешь завтра. Хорошо?
— Хорошо.
— А сегодня к семи часам собери вещи, самое необходимое, и жди нас с Машей.
— Но я… — хотела сказать Зина.
— Никаких «но», — решительно произнес Василий Петрович. — Жди! Поедем к нам.
У Зины все валилось из рук. Кое-как она что-то засунула в чемодан и портфель, оставшийся от папы.
В семь приехали Василий Петрович и Маша. Взяли вещи, спустились вниз, сели в машину.
— Женя, домой, к нам, — сказал Василий Петрович шоферу.
ПОЖАРНАЯ ДРУЖИНА
Наш Девяткин переулок был ничем не знаменит. С одной стороны, на углу Покровки, булочная, где мы получали хлеб по карточкам на сутки вперед. Другим концом Девяткин упирался в более интересный Сверчков переулок. Там находился трест «Арарат», из подвалов которого пахло вином. Его привозили и увозили в бочках огромные ломовики. Там же стоял сулимовский особняк, названный в честь председателя Совнаркома РСФСР. В саду мы собирали желуди, до войны просто так, а в войну они шли в дело — варили кофе.
Там была и наша школа.
Но именно наше домоуправление в Девяткином переулке отличилось первым. В июле сорок первого, когда начались налеты на Москву, оно объявило набор в добровольную пожарную дружину. В других соседних переулках таких дружин не было.
В Красную Армию нас по возрасту не брали, и потому мы с радостью записались в эту дружину. Все — мальчишки и девчонки в возрасте четырнадцати — шестнадцати лет. Днем мы работали кто где. Я делал, например, петушки для автоматов в некогда мирной мастерской по производству замков, ну а по вечерам мы выходили на дежурство.
Нам выдали противогазы, каски, брезентовые варежки без пальцев и железные щипцы, а к зиме и телогрейки. Командиром нашим был сантехник дядя Костя, которого не взяли в армию из-за одноглазия. Глаз он потерял на финской.
Ирина. Ира. Ирочка. Она тоже была с нами в дружине, и это главное. Мы с Ирочкой считались женихом и невестой. С далекого детства. По крайней мере, с тех пор, как в начале тридцатых переехали в Девяткин после взрыва храма Христа Спасителя. Мы жили в одной огромной коммунальной квартире, только в разных концах коридора. Ира была старше меня на два года, но это не мешало нам играть вместе. Сначала после школы перестукивались по батареям (мы придумали свою азбуку), а потом собирались в ее или моей комнате. Родители наши находились на работе, и нам никто не мешал. Сначала играли поодиночке — она в куклы, я в машины, позже наши игры как-то соединились. Помню, мы даже играли в пап и мам.
Мы ходили в кино, смотрели «Петер», «Кукарачу» и «Трех поросят», картины с Диной Дурбин, в которую я был тайно влюблен. Ездили на ВСХВ и в Парк культуры, где катались на «чертовом колесе» и прыгали с парашютной вышки. Сначала Ира боялась прыгать, поднималась на вышку и опять спускалась, жалея, что зря пропал билет, но потом однажды решилась. И после этого прыгала уже с удовольствием. Ира была странной девочкой, но этим она еще больше нравилась мне и тайно влекла меня.
Однажды она предложила:
— Давай полежим на постели, как настоящие муж и жена. Только смотри, чтобы ничего не было.
Мне было лет двенадцать, и я не знал, что между нами может быть. И охотно согласился.
Мы залезли одетые на постель Ириных родителей и торжественно замерли.
— Только ничего-ничего, — повторила Ира.
— Конечно, ничего.
Так повторялось много раз.
Мы лежали и мечтали о нашей совместной жизни,