А вверху, непричастное к обычному, земному, ядро Шара дышало в метагалактическом ритме, дышало глубоко и ровно.
II
Утро, будничное летнее утро в квартире Васюков-Басистовых. Подъем-туалет-завтрак, толчея в прихожей, все спешат к своим делам; а тут еще погода испортилась, прохладно и сыро, надо все наперед спланировать… Расставание:
— Значит, договорились: Мишу ты и заберешь?… И я тебя прошу, Анатолий: не дави мне на психику своей растительностью на щеках, что много работаешь и побриться некогда. Я тоже не гуляю. А на щеках у меня ничего не растет по понятным причинам.
Дети переглядываются, пересмеиваются: небритая мама, или даже с бородкой (Анатолий Андреевич, случается, иной раз появляется и таким) — это было бы интересно!
Жена Толюни Саша, Александра Филипповна, — врач-горловик, работает в поликлинике — красивая, уверенная в себе женщина. Анатолий Андреевич ее любит и благодарен, что она его на себе женила; сам бы он не решился. Саша его тоже любит и воспитывает. Правда, происшедшее в Таращанске несколько нарушило установившиеся отношения: для нее оказалось полной неожиданностью, что ее муж, которого она выбрала для нормальной семейной жизни, отважился на действия весьма рискованные и, главное, не в интересах семьи. Но — после переезда в краевой центр, в полнометражную комфортабельную квартиру все восстановилось: получилось, что и это было в интересах семьи. Они никогда не говорят о том эпизоде.
…Не говорят — но Саша помнит. Особенно момент, когда она самым решительным образом преградила Анатолию путь к водонапорной башне, к скобам, схватила за рукав, повысила до крика голос. И — неожиданно получила затрещину. По левой щеке. При детях. «Ну, ты!..» — сказал ей Толюня. (Или «Ну, ты, сучка!»?… Нет, для такого он, пожалуй, слишком интеллигентен, «сучка» осталось в интонациях. Но смысл был такой.) Более всего Саше запомнились не слова, не интонация, а лицо мужа, освещение сбоку багрово-пыльным солнцем: отрешение и спокойно-гневное. Это был не муж, не в том состояло его назначение в жизни: какой-то совсем иной человек. Он будто носком ботинка отшвыривал ее и детей ради чего-то более главного. Настоящего, Первичного. И она на миг действительно почувствовала себя не то сучкой, не то рабыней, готовой все претерпеть и повиноваться.
Об этом не говорили, Саша и детям внушила, что ничего такого не происходило, им показалось. Толюня был прежним, тихим, покладистым, делал все по дому, ходил в магазин, отдавал зарплату. Но она знала, что он может быть совсем иным — и иногда, преимущественно к ночи, ей хотелось, чтобы Анатолий оказался тем, иным. Днем же Саша понимала, что это не для быта — разговаривала с мужем несколько покровительственно, наставительно: сохраняла позиции.
Прощальный осмотр: кто как застегнулся, завязал шнурки. Чмок-чмок — расходятся. Жена провожает в школу Линку — это ей по дороге. Номинальный глава семьи отводит в садик Мишку, это ему по дороге.
Они шагают по тихой улочке, соединяющей жилмассив с троллейбусной трассой; здесь, в трех кварталах, среди одноэтажных частных домов высится здание с Зайцем, Волком и Чебурашкой на кирпичных стенах — Мишкин детсадик. По случаю сырой погоды мама заставила Мишку надеть яркий плащ и новенький берет.
Миша — пятилетний румяный и красивый (в маму) мальчик; плащ и берет набекрень ему очень идут. Он с ревнивым вопросом посматривает на редких встречных: оценивают ли они, какой он симпатичный? Анатолию Андреевичу тоже приятно, что у него растет хорошенький и бойкий пацан, приятно чувствовать его теплую ладошку в своей руке — и держать ее покрепче, когда Мишке захочется проскакать на одной ножке или пройтись по бордюру.
Яблони за заборами гнутся от обилия плодов, вся улица напитана запахом спеющих яблок. Туман осел на листьях и ветках бриллиантовыми капельками.
— А вчера в мертвый час Витька, мой сосед справа, уписался, — сообщает сын. — Лариса Мартыновна потом поставила его в круг и сказала: «Смейтесь над ним, дети, он писун!» Было так весело!
— Что, и ты смеялся?
— Ага!
— А давно ли ты сам писал в постель? Если не ошибаюсь, на прошлой неделе?
— Ну, пап… — Мишка явно недоволен таким поворотом темы. — Это же было ночью!
— А какая разница?
— Как какая? Ночь же длинная.
На это Анатолий Андреевич не находит, что возразить. Помолчав, все-таки говорит:
— Ты так больше не делай. Ничего смешного здесь нет. Ваша воспитательница сглупила. Это… ну, неблагородно, понимаешь?
Путь короткий, вот и садик. Сыну направо, отцу прямо. Прощаясь, Мишка смотрит снизу вверх шкодливыми глазами:
— Па, а можно, я скажу Ларисе Мартыновне, если она опять что-нибудь не так… что она — глупая?
— М-м… нет. Я сам с ней поговорю потом. Дети не должны делать замечания взрослым.
Все, интермедия обычной жизни кончилась. Последняя мысль по пути к троллейбусу, что зря он так отозвался о воспитательнице: еще ляпнет Мишка что-нибудь на свою же голову. Эта шкура Лариса Мартыновна благоволит к детям только тех родителей, которые дарят ей к календарным (а иные и к церковным) праздникам шампанское и коробки дорогих конфет; он этого не делал, не сделает, да и Саша тоже. Не те у них достатки.
Остановка. Троллейбус по-утреннему переполнен. Но все набившиеся в него едут в Шар — теснятся, находят место и для Толюни. Кивки знакомым, поскольку с рукопожатиями в такой давке не развернешься. И — начался, сперва в мыслях, переход от предметно-конкретного обычного мира к настоящему.
…Еще недавно он жил только в обычном. Хорошо, что теперь это не так. Да, у него там жена, дети, знакомые, связи и обязанности — но никогда, с самого детства, он не был там действительно своим.
Он всегда чувствовал себя маленьким, незначительным — меньше и незначительней всех знакомых и близких, уверенно-однозначных, точно знающих, чего они хотят и чего опасаются, а также способы достичь одного и избежать другого. Он уступал им в хватке, в напоре и активности. Да что о них — перед своими детьми он чувствовал себя не совсем уверенно…
«Смирный Толюня», «тихий Толюня», «Толюн не от мира сего» — эти определения следовали за ним с юных лет. Задумчивый худощавый подросток, который всем уступал, не ставил на своем, не доказывал своей правоты, ни тем более — силы. Он отдавал товарищам книги, которые хотел бы сохранить для себя, и отступался от девчонок, которые нравились ему. Родители, друзья-доброхоты, а позднее и жена — все журили его за покладистость-уступчивость, за то, что он пасует перед нахальными дураками, изворотливыми пролазами, что не использует для успеха свои способности и прилежание. Он огорчался выговорами, даже соглашался и обещал, но больше огорчался не течением жизни своей, а тем, что вынуждает волноваться и переживать за себя других. Для него самого было изначально интуитивно ясно: дело не в том. Не нужны ему житейские успехи. Не хотелось так жить, вот и все. И не потому, что слаб, робок, неспособен, нет — просто ощущал он за своей житейской малостью-незначительностью большой и мощный спокойный поток бытия. В этом была его сила — жертвенная, несделочная сила: готовность пойти туда и сделать то, куда не пойдут и чего не сделают люди, слишком уж знающие цену себе и своей шкуре.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});