Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно прыгающих в моем мозгу картин брызгающих луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»
На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.
Я смеялась в непритворном восторге. Я вся была в пыли и чувствовала, как жидкая грязь пятнами засохла на моем лице. Моя шляпа где-то потерялась, и найти ее можно было только завтра. Волосы растрепались и сбились в пышную гриву у меня за плечами. Тобермори был весь белый от пены. Си Ферн дрожал от тяжелого дыхания. Бледная кожа доктора Мак Эндрю стала малиновой от жары и волнения, а его глаза — глаза победителя — сверкали голубым блеском.
— Какого приза вы добивались? — выдохнула я, едва переводя дыхание. — Вы скакали, как демон, чего же это вы так сильно хотите?
Он спрыгнул с седла и подошел ко мне, чтобы опустить меня на землю. Я соскользнула к его рукам и почувствовала, что, краснею от волнения, вызванного скачкой, и удовольствия, полученного от его прикосновения.
— Я прошу вашу перчатку, — сказал доктор Мак Эндрю с таким выражением, которое заставило меня оборвать вырвавшийся смешок и взглянуть на него серьезно.
— Сначала перчатку, — повторил он, наклоняясь, расстегивая и снимая ее с моей руки, — а позже, мисс Лейси, вашу руку.
Я едва сдержала сорвавшийся с моих губ возглас волнения, в то время, как он упрятывал свой приз в карман с видом человека, делающего предложение леди каждый день в году. И прежде чем я что-нибудь могла сказать, Гарри и все остальные уже приблизились, и я не ответила ничего.
На самом деле, мне нечего было сказать. Пока я ходила наверх, чтобы переодеться, умыться и заколоть волосы, у меня не было времени, чтобы обдумать ответ. Его холодный тон ясно давал понять, что ответа и не требуется. Моему сердцу не грозит опасность разбиться на куски из-за глаз человека, который не может ни наследовать, ни купить Вайдекр. Боюсь, что я вынуждена отказать этому молодому, симпатичному доктору. Хотя между тем… Я с неопределенной улыбкой задумалась, накручивая волосы на палец… Между тем, в этом есть что-то очень приятное. Но мне уже пора спешить, иначе я опоздаю на чай.
Все это могло рассматриваться не более, как галантный жест, но со дня скачек молодой доктор стал признанным членом нашего семейного круга. Хотя мама никогда не говорила об этом, но она явно видела в нем своего будущего зятя, и его присутствие в доме освобождало ее от постоянных, неосознанных страхов. В общем, это было счастливое лето для всех нас. Беспокойство Гарри относительно управления землей уменьшилось, когда он понял, что может рассчитывать на мой уверенный контроль и на то, что он всегда найдет во мне защиту от ошибок как при обращении с драгоценными полями, так и с людьми. Виноградные лозы, как ни странно, очень хорошо принялись на незнакомой земле и стали торжеством новаторства Гарри над моей приверженностью к дедовским методам. И я без тени неудовольствия признала, что виноделие теперь вполне может стать одной из доходных отраслей хозяйства нашего Вайдекра.
Мама купалась в счастье Гарри и моем равном удовлетворении. Но ее главная роль, конечно, сводилась к обязанностям обожающей бабушки. Я только сейчас поняла, как сильно страдала ее душа от моей обидной независимости. При любящей снисходительной заботе Селии, наш маленький ангелочек никогда и ни к чему не принуждался, разве что к еде и сну. Ее никогда не поручали рассеянным заботам слуг. Жизнь маленькой Джулии была сплошным банкетом из объятий и поцелуев, игр и песен в хороводе обожающего отца, любящей матери и, потерявшей от счастья голову, бабушки. Каждый, кто видел сияние на лице моей матери и слышал довольное бормотание, доносившееся из колыбели, не сомневался, что это блаженство ниспослано самим провидением.
Мне же не хватало Джулии. Видит Бог, я не принадлежала к тем женщинам, чресла которых тоскуют по все новым и новым детям, но малышка притягивала меня к себе. Она, действительно, казалась мне необыкновенным ребенком. Она была буквально плотью от моей плоти. Я замечала мой коричневатый оттенок в ее волосах, я видела ее неудержимую радость при виде моего Вайдекра, стоило ее только вынуть из колыбельки. Она была поистине моей копией, и мне недоставало ее, хотя я постоянно чувствовала на себе острый взгляд Селии и знала, что мне нельзя ни подойти, ни притронуться к ней и, уж тем более, нельзя пытаться поселить в малышке любовь к нашей прекрасной земле.
Что же касается Селии, она просто светилась от счастья. Ребенок поглощал все ее время и внимание, и она ухитрилась развить в себе почти сверхъестественную чувствительность ко всему, что касалось ее крошки. Она с извинением вставала из-за стола, хотя никто еще не слышал слабого всхлипа в детской. Весь верхний этаж нашего дома, казалось, напевал те чудесные колыбельные, которые пела Селия в то лето, и двигался в такт легкому смеху, доносившемуся из детской. Под мягким и ненавязчивым руководством Селии комнаты одна за другой освобождались от тяжелой прадедовской мебели и заполнялись светлыми и модными предметами. Я не возражала против этого, приказывая расставлять отцовскую мебель в комнатах западного крыла, и соглашалась, что дом становится от этой перестановки более светлым и просторным.
Селия восхищала маму своим энтузиазмом к занятиям, приличествующим леди. Она, как каторжница, трудилась над созданием нового алтарного покрова для нашей церкви. Иногда, по вечерам и я делала несколько неуверенных стежков на не особенно заметных местах, но зато Селия с мамой каждый вечер раскладывали между собой огромное полотно и низко склонялись над ним в набожном усердии.
Если они не шили, то принимались читать друг другу вслух, как будто тренируя голосовые связки, или же заказывали экипаж и отправлялись на прогулку с беби, или наносили визиты, или собирали цветы, разучивали песни, — в общем решали все те традиционные поглощающие массу времени и сил мелкие дамские проблемы, которые и составляли жизнь настоящей леди. Они были счастливы крутиться в колесе бессмысленных дел, и преданность Селии дому, шитью, интересам своей свекрови освобождала меня от многих невыносимых часов в маленькой гостиной.