Вера. До свиданья, Любинька. Значит, я скоро приду. Я уверена, что все будет хорошо, правда? Но, пожалуй, все-таки лучше сиди дома сегодня.
Трощейкин (у окна). Люба! Скорей сюда. Он.
Вера. Ах, я тоже хочу посмотреть.
Трощейкин. Там!
Любовь. Где? Я ничего не вижу.
Трощейкин. Там! У киоска. Там, там, там. Стоит. Ну, видишь?
Любовь. Какой? У края панели? С газетой?
Трощейкин. Да, да, да!
Входит Антонина Павловна.
Антонина Павловна. Дети мои, Марфа уже подает.
Трощейкин. Теперь видишь? Что, кто был прав? Не высовывайся! С ума сошла!..
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Гостиная, она же столовая. Любовь, Антонина Павловна. Стол, буфет. Марфа, краснолицая старуха, с двумя мясистыми наростами на виске и у носа, убирает со стола остатки завтрака и скатерть.
Марфа. А в котором часу он придет-то, Любовь Ивановна?
Любовь. Вовсе не придет. Можете отложить попечение.
Марфа. Какое печение?{211}
Любовь. Ничего. Вышитую скатерть, пожалуйста.
Марфа. Напугал меня Алексей Максимович. В очках, говорит, будет.
Любовь. Очки? Что вы такое выдумываете?
Марфа. Да мне все одно. Я его сроду не видала.
Антонина Павловна. Вот. Нечего сказать — хорошо он ее натаскал!..
Любовь. Я никогда и не сомневалась, что Алеша собьет ее с толка. Когда он пускается описывать наружность человека, то начинается квазифантазия или тенденция. (Марфе.) Из кондитерской все прислали?
Марфа. Что было заказано, то и прислали. Бледный, говорит, ворот поднят, а где это я узнаю бледного от румяного, раз — ворот да черные очки? (Уходит.)
Любовь. Глупая бытовая старуха.
Антонина Павловна. Ты, Любушка, все-таки попроси Ревшина последить за ней, а то она вообще от страху никого не впустит.
Любовь. Главное, она врет. Превосходно может разобраться, если захочет. От этих сумасшедших разговоров я и сама начинаю верить, что он вдруг явится.
Антонина Павловна. Бедный Алеша! Вот кого жалко… Ее напугал, на меня накричал почему-то… Что я такого сказала за завтраком?
Любовь. Ну, это понятно, что он расстроен. (Маленькая пауза.) У него даже начинаются галлюцинации… Принять какого-то низенького блондина, спокойно покупающего газету, за — — Какая чушь! Но ведь его не разубедишь. Решил, что Барбашин ходит под нашими окнами, значит, это так.
Антонина Павловна. Смешно, о чем я сейчас подумала: ведь из всего этого могла бы выйти преизрядная пьеса.
Любовь. Дорогая моя мамочка! Ты чудная, сырая женщина. Я так рада, что судьба дала мне литературную мать. Другая бы выла и причитала на твоем месте, а ты творишь.
Антонина Павловна. Нет, правда. Можно было бы перенести на сцену, почти не меняя, только сгущая немножко. Первый акт: вот такое утро, как нынче было… Правда, вместо Ревшина я бы взяла другого вестника, менее трафаретного. Явился, скажем, забавный полицейский чиновник с красным носом или адвокат с еврейским акцентом. Или, наконец, какая-нибудь роковая красавица, которую Барбашин когда-то бросил. Все это можно без труда подвзбить. А дальше, значит, развивается.
Любовь. Одним словом: «Господа, к нам в город приехал ревизор». Я вижу, что ты всю эту историю воспринимаешь как добавочный сюрприз по случаю твоего рождения. Молодец, мамочка! А как, по-твоему, развивается дальше? Будет стрельба?
Антонина Павловна. Ну, это еще надобно подумать. Может быть, он сам покончит с собой у твоих ног.
Любовь. А мне очень хотелось бы знать окончание. Леонид Викторович говорил о пьесах, что если в первом действии висит на стене ружье, то в последнем оно должно дать осечку{212}.
Антонина Павловна. Ты только, пожалуйста, никаких глупостей не делай. Подумай, Любушка, ведь это — счастье, что ты за него не вышла. А как ты злилась на меня, когда я еще в самом начале старалась тебя урезонить!
Любовь. Мамочка, сочиняй лучше пьесу. А мои воспоминания с твоими никогда не уживаются, так что не стоит и сводить. Да, ты хотела нам почитать свою сказку.
Антонина Павловна. Прочту, когда соберутся гости. Ты уж потерпи. Я ее перед завтраком пополнила и отшлифовала. (Маленькая пауза.) Не понимаю, отчего мне от Миши не было письмеца. Странно. Не болен ли он…
Любовь. Глупости. Забыл, а в последнюю минуту помчится галопом на телеграф.
Входит Ревшин, чуть ли не в визитке.
Ревшин. Еще раз здравствуйте. Как настроеньице?
Любовь. О, великолепное. Что вы, на похороны собрались?
Ревшин. Это почему? Черный костюм? Как же иначе: семейное торжество, пятидесятилетие дорогой писательницы. Вы, кажется, любите хризантемы, Антонина Павловна… Цветок самый писательский.
Антонина Павловна. Прелесть! Спасибо, голубчик. Любушка, вон там ваза.
Ревшин. А знаете, почему цветок писательский? Потому что у хризантемы всегда есть темы.
Любовь. Душа общества…
Ревшин. А где Алексей Максимович?
Антонина Павловна. Ах, у бедняжки сеанс. Рисует сынка ювелира. Что, есть у вас какие-нибудь вести? Беглого больше не встречали?
Любовь. Так я и знала: теперь пойдет слух, что он сбежал с каторги.
Ревшин. Особых вестей не имеется. А как вы расцениваете положение, Антонина Павловна?
Антонина Павловна. Оптимистически. Кстати, я убеждена, что, если бы мне дали пять минут с ним поговорить, все бы сразу прояснилось.
Любовь. Нет, эта ваза не годится. Коротка.
Антонина Павловна. Он зверь, а я со зверьми умею разговаривать. Моего покойного мужа однажды хотел обидеть действием пациент, — что будто, значит, его жену не спасли вовремя. Я его живо угомонила. Давай-ка эти цветочки сюда. Я сама их устрою — у меня там ваз сколько угодно. Моментально присмирел.
Любовь. Мамочка, этого никогда не было.
Антонина Павловна. Ну, конечно: если у меня есть что-нибудь занимательное рассказать, то это только мой вымысел. (Уходит с цветами.)
Ревшин. Что ж — судьба всех авторов!
Любовь. Наверное, ничего нет? Или все-таки позанялись любительским сыском?
Ревшин. Ну что ты опять на меня ополчаешься… Ты же… вы же… знаете, что я — —
Любовь. Я знаю, что вы обожаете развлекаться чужими делами. Шерлок Холмс из Барнаула.
Ревшин. Да нет, право же…
Любовь. Вот поклянитесь мне, что вы его больше не видели!
Страшный звон. Вбегает Трощейкин.
Трощейкин. Зеркало разбито! Гнусный мальчишка разбил мячом зеркало!
Любовь. Где? Какое?
Трощейкин. Да в передней. Поди — поди — поди. Полюбуйся!
Любовь. Я тебя предупреждала, что после сеанса он должен сразу отправляться домой, а не шпарить в футбол. Конечно, он сходит с ума, когда пять мячей… (Быстро уходит.)
Трощейкин. Говорят, отвратительная примета. Я в приметы не верю, но почему-то они у меня в жизни всегда сбывались. Как неприятно… Ну, рассказывайте.
Ревшин. Да кое-что есть. Только убедительно прошу — ни слова вашей женке. Это ее только взбудоражит, особенно ввиду того, что она к этой истории относится как к своему частному делу.
Трощейкин. Хорошо, хорошо… Вываливайте.
Ревшин. Итак, как только мы с вами расстались, я отправился на его улицу и стал на дежурство.
Трощейкин. Вы его видели? Говорили с ним?
Ревшин. Погодите, я по порядку.
Трощейкин. К чорту порядок!
Ревшин. Замечание по меньшей мере анархическое, но все-таки потерпите. Вы уже сегодня испортили отношения с Вишневским вашей склонностью к быстрым словам.
Трощейкин. Ну, это начхать. Я иначе устроюсь.
Ревшин. Было, как вы знаете, около десяти. Ровно в половине одиннадцатого туда вошел Аршинский, — вы знаете, о ком я говорю?
Трощейкин. То-то я его видел на бульваре, — очевидно, как раз туда шел.
Ревшин. Я решил ждать, несмотря на дождик. Проходит четверть часа, полчаса, сорок минут. «Ну, — говорю, — он, вероятно, до ночи не выйдет».
Трощейкин. Кому?