– Ленка хоть и может постоять за себя, – продолжал Андрей Степанович, – но все равно страшно мне за нее. В мать она, такая же открытая и безоглядная… Встретит ли счастье свое? Мать-то ее с кровью выдрал из лап одного… А то так бы и зачахла…
– Так что же, Вилена не твоя?
– Моя. Только у Ольги еще двое есть, от первого мужа, в районе живут. Сюда редко, как на курорт, от родного папаши сбегают.
– А мне Ольга Филипповна совсем молодой показалась…
– Да она и есть молодая. Первого своего в семнадцать лет родила, второго – через полтора года. Ольга-то, меня любила, да я ее любовь за шутку принимал, тоже себя старым посчитал раньше времени. Вот сдуру и посмеялся над ее любовью… – Андрей Степанович задумался, глядя куда-то в пространство, чему-то усмехнулся, и с маху вогнав топор в кряж, поволок его к костру.
Лагерь был готов; потрескивая, разгорался костер, когда пришла Вилена, свежая, умытая. Пока она готовила уху, Андрей Степанович молча наблюдал за ней, явно любуясь. В вечернем воздухе поплыл сильный аромат, заставляя их всех троих поминутно сглатывать слюну и нетерпеливо поглядывать на котелок. Андрей Степанович притворно вздохнул:
– Эх, и дурак же Пашка. Бросал бы к черту свой Университет, и оставался у нас. Враз бы тебя за него выдал. Где он такую хозяйку еще найдет?
– Вот еще… Нужен мне, старый да увечный… Молодого, красивого найду! – и Вилена покосилась на Павла.
– Ишь, колючая… – Андрей Степанович засмеялся, потом снова вздохнул, уже не притворно. – Пропадешь ведь в тайге…
Она досадливо мотнула головой:
– Ты не пропал, а я тем более не пропаду.
Ели молча. Устали и проголодались все основательно. Но когда котелок опустел, а на костре уже фыркал и гремел крышкой чайник, настроение улучшилось, усталость отодвинулась.
Наливая в кружку чай, Андрей Степанович спросил:
– Дружок-то мой не задирал вас?
Павел усмехнулся, догадавшись, о ком речь:
– Как же, встречались… Вынюхивал со скалы, кто мы есть и имеется ли у нас оружие.
– Ишь ты, совсем обнаглел. Старый он уже…
– Андрей Степанович, а ирбис может стать людоедом?
– Людое-едом?.. – Андрей Степанович почесал в затылке. – Ну, если леопард может стать людоедом, то почему же ирбис не может? Это ж тот же самый леопард… Только, там, где он живет, людоедить некого; туда даже браконьеры не забираются, все равно добычу не вытащишь. И потом, как только ирбис силу потеряет, сразу гибнет. Ну, лето еще может кое-как перебиться, а как только холода настанут, тут же и конец. Ну, этот старикан сделал свое дело; тут кошка с двумя котятами поблизости объявилась… Значит, не кончится род, еще будут бродить по гольцам эти красавцы. Не зря, выходит, я его года два назад от Гонтаря спас. Тот уже и разрешение на отстрел выпросил; мол, старый ирбис, толку никакого. Две недели я Гонтаря по горам таскал, да не там, где ирбис мог появиться, так и убедил, что он за перевал ушел.
Андрей Степанович долго молчал, не торопясь, прихлебывая чай, потом снова заговорил:
– Когда же придет такое время, что перестанут люди смотреть на тайгу, как на бесплатную кормушку? Не пора ли пожалеть ее? Она ж не кормушка – кормилица… Да и не прокормит она всех-то, народу, гляди, сколько стало…
– Вообще, прав ты, Степаныч. Да как вот доказать, что нельзя больше природу эксплуатировать, она, бедная, еле-еле выдерживает само присутствие человека на планете, с его техникой. Не говоря уж о самом грабеже природы.
– Как? А ученые на что?
– Ты вот, Степаныч, тоже ученый. Только не скромничай, Вилена говорит у тебя полторы сотни публикаций. Ты прекрасно знаешь, что все работы ученых направлены на то, чтобы выяснить, где и сколько взять можно, да нельзя ли побольше. А что дальше будет, мало, кого интересует.
– Вот то-то и оно. Сейчас все говорят: перевести лесной промысел на промышленную основу. Да как его переведешь? Тайга – не поле, комбайн не пустишь, а без механизации, да автоматизации, какая же промышленная основа? Представь себе грибной комбайн? Представил? А теперь представь, что грибы, как пшеница растут. Что, не получается? Вот и будешь от одного гриба к другому на комбайне кататься. Красота…
– Ну, Степаныч, ты даешь… – засмеялся Павел.
– А что, не прав? Как ни крути, а в лесном промысле сплошной ручной труд и никакой тебе механизации. А при ручном труде, сам понимаешь, производительность такая, что самому добычи не хватит. Машинами можно убрать лишь то, что машинами же и посеял.
– И что же ты предлагаешь? – заинтересованно спросил Павел.
– Все, что надо, на полях выращивать. А в тайгу поменьше с промыслами соваться. Если надо, и лосей, и соболей, и глухарей на фермах разводить. А то для этой самой промышленной основы дороги нужны, под них можно полтайги занять, а что толку? Сейчас уже столько зря загублено…
– Может, и лес рубить не надо?
– Не надо!
– Но ведь древесина-то нужна…
– Нужна, кто спорит? Но высокосортной нужно очень мало, а рубят – будь здоров. Пока она по рекам плывет, да под открытым небом на лесоскладах валяется, мало того, что половина вообще сгнивает, остальная становится низкосортной. Я вот думаю, может, вместо того, чтобы по чертолому в тайге дорогостоящую технику бить, на бросовых землях тополь выращивать. Он, чертяка, за двадцать лет вымахивает так, как кедр или сосна за двести не вырастают. И древесина у него ничего, на деревоплиты, леса да опалубки пойдет.
– Эх, Степаныч! Я так же думаю, да рано. Людям есть, пить надо, да пожирнее и послаще. Жить тоже надо, да попросторнее.
– А я что, против? Только, понимаешь, природа не для одного брюха нужна; для души, наверное, нужнее. И не ухоженная, с асфальтовыми дорожками. И оленями за сеткой, а с бурелеомами, тиграми и бешеными реками. Представь, что не будет звезд на небе?..
– Не могу и представить…
– Ну, и это – то же самое. Я все, что тебе сейчас рассказал, в статье написал, в журнал посылал. Вернули, да с такой рецензией… Ты вот внимательно слушаешь, даже соглашаешься. А Гонтарь на меня глянул, как на малохольного, и по плечу эдак снисходительно похлопал. С тех пор у нас и начали портиться отношения, а сейчас вообще до края дошли, когда он Ваську убил… Моя бы воля, я бы его близко к заповеднику не подпускал. Да директор наш… Такие, как Гонтарь, крепко везде устраиваются, чтобы не дуло нигде. И уважением себя окружить умеют. Я вон, и то, через столько лет его раскусил… Беда тому, кто его покой попытается нарушить. Ты пробовал собаку гладить, когда она у печки лежит?
– Пробовал как-то в детстве…
– Ну и как?
– Хорошая была собака, добрая, а руки мне до крови искусала.
– То-то же. Вот и Гонтарь – собака у печки. И вся наука для него, только для престижа, для удобного существования…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});