— Что с тобой? На тебе лица нет, — встревоженно спрашивает Зоя.
— Нет, ничего Я, пожалуй, тоже пойду.
Зоя испытующе смотрит на него.
— Что тебе сказал Герман Романович?
— Ничего особенного. Что он сделал тебе предложение. И ты не дала определенного ответа.
— И что же?
— Что же я мог ему сказать? Что я... имел те же намерения?.. И не решался объясниться?
Намерения... Объясниться... Это звучит неожиданно грубо и странно. Но Юрию уже все равно. Он поднимается со стула.
— Я пойду.
— Я провожу тебя. До автобуса, — решительно говорит Зоя.
Они молча спускаются в лифте. Дверь с шумом захлопывается. Сыро. Промозглый туман, похожий на мелкий дождь. В лужах на асфальте отражаются шары фонарей, раскачиваемые ветром.
Тени от фигур Зои и Юрия мечутся под ногами, вызывая головокружение.
Сыро, темно, неуютно, холодно. Они идут той же дорогой, по которой год назад Юрий провожал Зою перед отъездом в Америку. Он слышит ее голос, едва улавливая смысл слов.
— ...Мы ведь не дети, Юра, — говорит она негромко, и голос ее звучит холодно, как звон льдинок в замерзающем ручье. — А ты никак не хочешь понять этого. На нас возложена огромная ответственность за дело, к которому мы себя готовим. А что делаешь ты? Извини меня, но твое поведение на кафедре — это какое-то мальчишество. Штейн говорил мне, что ты не соглашаешься с профессором Брандтом в оценке твоих данных. Откуда это самомнение? И зачем оно сейчас, когда перед нами ставятся на кафедре такие задачи?..
Зоя говорит спокойно, стараясь не обидеть Юрия, но он слышит в ее голосе твердое и непреклонное осуждение. Ей не нравится, как он себя ведет. Ей нравится работа на кафедре космической биологии. А ему нет. И его право не скрывать это отношение. Оно выстрадано тремя годами бесплодной и бесперспективной работы. Но как ему объяснить это?
— Я думала о тебе иначе. Мне было хорошо с тобой, Юра, — говорит Зоя. — Я думала, что ты видишь это и по-настоящему ценишь наше чувство. А оно для тебя, очевидно, такая же игра, как и все, что ты делаешь.
Боже мой, что она говорит? Неужели она так думает?
— Игра в самостоятельность в науке, — продолжает Зоя. — Игра в дружбу с Ярославом и Андреем. Игра в любовь с однокурсницами. Пора уж, наконец, жить настоящими чувствами.
Они подошли к остановке автобуса. Зоя зябко кутается в свой плащик. На остановке никого нет. Сыро. Холодно. Юрий уткнул подбородок в мокрый, налипающий воротник.
— Не сердись на меня, — говорит Зоя. — Я ведь очень... хорошо к тебе относилась. И мне не хотелось, чтобы тебе было больно. Герман Романович просит, чтобы я вышла за него замуж. Я не знаю... люблю ли я его. Но мне нравится, что он такой... крепкий, сильный, определенный.
Она кладет руку на его рукав. Автобус подходит.
— Не нужно огорчаться этим, Юра, слышишь?
— Ну, не умру же я от этого! — говорит Юрий, отводя глаза.
— До свидания.
— Прощай.
Он входит в автобус, не оглядываясь. Долго стоит у дверей, не понимая, что делать дальше. Автобус мчится сквозь моросящий дождь вдоль ограды астрономического института. Небо закрыто тучами так плотно, словно за ними нет ни звезд, ни планет и земной шар в полном одиночестве летит в холоде и мраке космического пространства. Юрий идет по проходу. Опускается рядом с широкоплечим человеком в темной намокшей шляпе. Сидит, устремив застывший взгляд в стекло. Цепочки огней прыгают в темноте впереди. Вот и все. Юрию невыносимо грустно, словно он навечно обречен нестись в этом полупустом автобусе в мокрую темноту без цели и смысла.
И вдруг тяжелая рука опускается на его колено. Он в недоумении косится на своего соседа. Это профессор Панфилов.
— Здравствуйте, Павел Александрович, — говорит Юрий. — Извините, я вас не заметил.
— А я заметил вас сразу, Чернов. И вижу, что с вами неладно. Какая-нибудь беда?
— Да, — отвечает Юрий.
— На кафедре?
— И на кафедре тоже.
— Не ладится с работой?
— Да.
— Ну, это еще не настоящая беда. Хуже бывает, когда все ладится. А еще?
— Личная... неприятность.
— Но вы живы-здоровы?
— Да.
— И она, — он чуть-чуть подчеркивает слово «она», — тоже?
— Да.
— Ну, тогда еще не самая большая беда. Во всяком случае, поправимая. Куда вы едете?
— Не знаю. Домой, — вяло ответил Юрий.
Глава вторая
Снова говорит Ао
Тоска не ушла. Она оставалась с ним, как боль от ушиба. О ней можно было ненадолго забыть, но любое неосторожное прикосновение вновь вызывало ее с прежней силой. Юрию казалось, что так будет всегда — ощущение тупой, ноющей, неотвязной боли в сердце. И все же, когда в зале погас свет, на экране появились мелькающие тени и из ящика репродуктора послышались нежные поющие голоса, ему стало легче, словно он перешагнул порог какого-то другого мира, где переживаемые им чувства уже теряли прежний смысл и значение. Он увидел на экране белые точки, плавающие в глубокой темноте вечной ночи, и его захватило ошеломляющее впечатление зова из непроглядных глубин вселенной.
— Эта призма посвящена воспитанию на планете Ао, — послышался голос Тенишева. — Расшифрованные данные очень любопытны.
На экране возникли знакомые силуэты аоитов на фоне мерцающего над горизонтом света.
— Текст записан в переводе на русский язык, — сказал Тенишев. — В значительной мере это вольный пересказ. Много пропусков.
На экране появилось неясное изображение города — белых невысоких зданий, окруженных густыми деревьями. Раздался негромкий мягкий баритон диктора.
— Высшая функция мыслящей материи — передача накопленного опыта последующим поколениям мыслящих.
— Это почти дословный перевод, — пояснил Тенишев.
Здания надвигались на зрителя. Стали различимы прозрачные стены с вертикальными полосами штор, регулирующих поступление света внутрь здания. Раздвинулись двери, и дети высыпали на просторную площадку перед школой.
— Младший подготовительный возраст — в пересчете на земные годы от пяти до семи лет, — произнес диктор.
Еще одно здание. Раздвигающиеся двери. Новая группа детей.
— Средний подготовительный возраст — от семи до двенадцати лет.
И опять раздвигаются двери. Мальчики, девочки, подростки, юноши, девушки. Они уже выходят на площадку перед зданием школы попарно, занятые оживленной беседой. Легкие, светлые одежды, быстрые, точные движения. Прекрасные тонкие лица, снова напомнившие Юрию фрески Рублева и картины Боттичелли.
— Исследовательский возраст — от двенадцати до двадцати лет, — продолжал диктор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});