– Вы к Александру Сергеевичу? – спросил Христофоров.
– Да.
Машура слегка побледнела, но лицо ее, обычно худенькое, остроугольное, имело печать спокойствия. Лишь в огромных глазах трепетало что-то.
– Это хорошо, – сказал Христофоров сдавленным голосом, – что вы идете к нему. Он будет очень рад.
Машура поклонилась, и тронулась дальше.
– Скажите, – спросила она, сделав несколько шагов, – правда, что он стрелялся из-за Лабунской?
Она слегка сдвинула брови. Что-то сдержанно-горькое показалось ему в этом лице.
– Правда…
Христофоров замялся и вдруг сказал:
– Вы не были ведь… там? На маскараде?
Машура несколько удивилась.
– Почему вы думаете? Нет, не была.
Христофоров хотел еще что-то сказать. Но промолчал. Машура вздохнула, медленно стала подыматься. Он так же медленно спускался, всем существом ощущая, как растет между ними высота. Сойдя в вестибюль, почувствовал усталость. Швейцара не было. Он сел на его стул, у стены, и закрыл глаза. В голове шумело. Куда-то выше, все выше всходила сейчас Машура, как кульминирующая звезда, удаляясь в неведомые и холодные пространства. Хлопнула наверху дверь, – замолкли ее шаги. Вошел кто-то снизу, с парадного. Христофоров встал, вышел, идвинулся к Пречистенскому бульвару.
Там шагал он по правому, высокому проезду, где важны тихие дома, греет солнце, золотеет купол маленькой церкви Ржевской Божией Матери.
Над Гагаринскими, Сивцевыми, Арбатами дымно сияло золотистое, уже весеннее небо Москвы, с розоватыми тучками. Начинался один из романтических закатов Арбата. Христофоров вспомнил – еще гимназистом ходил он тут, и такие же были эти закаты, так же томилось его сердце; как и теперь был он полон призраков, обольстительных и кочующих, владевших им всю жизнь, лаская, мучая. Голубые глаза его раскрылись шире, с тем несколько безумным выражением, какое принимали иногда. И он шел, мало замечая прохожих, сам – призрак собственных же, далеких дней, о которых нельзя было сказать, куда развеялись они, как и нельзя было удержать фантасмагорию его любвей, рассеявшихся в мире.
Так прошел он по Никитскому бульвару, по Тверскому, где Пушкин стоял, спокойный и задумчивый, глядя на мелькающую толпу. На колокольне Страстного, сиявшей розовым в закате, перезванивали. На площади торговали водами, папиросами. Мальчишки с цветами бежали за экипажами. Звенели трамы. Шли, ехали, сновали. На бульваре белел еще снег.
Машинально вошел Христофоров в ворота монастыря, под башней, пересек небольшой дворик со старыми деревьями, и поднялся в церковь. Она была обширна и светла. Служба только что началась. Хор монахинь выходил с клиросов, они расположились на амвоне, развернули ноты. Одна, довольно полная, немолодая, была за регента. Очень высокий, нежный, но однообразный хор вторил возгласам ектений. Затем бледная монашка, в черном клобуке, читала у аналоя, при восковой свече. Весенний свет наполнял церковь. Свечи золотились. Женский голос, без конца и начала, читал святую книгу. Христофоров стоял рядом со старухой и двумя солдатами. Вечность и тишина были тут. Вечность и тишина.
Часы на колокольне указывали половину шестого, когда он вышел. Никодимов жил недалеко. Пройдя несколько переулков, Христофоров оказался перед гигантским домом. В вестибюле с колоннами, как в дорогом отеле, бродило несколько швейцаров. Джентльмен в широком пальто сидел на диване и нетерпеливо постукивал ногами. Зеленовато-розовый рефлекс весны ложился чрез зеркальные двери.
Христофоров бессмысленно, отсутствуя, сидел в лифте, напоминавшем каюту. С ним подымались иностранного вида обитатели и разбредались по бесчисленным коридорам дома – океанского корабля.
Никодимов, в расстегнутой тужурке, отворил сам.
– А, – сказал он, – очень рад.
Христофоров разделся в передней, и вошел в большую комнату, полную розового света.
– Значит, все-таки собрались, – сказал Никодимов, усмехаясь. – Сюда пожалуйте, к столу. Хотите вина?
Христофоров отказался. Хозяин налил себе стакан рейнвейна и выпил.
– В этом доме, – сказал он, – живут иностранные комми, клубные игроки, актрисы, художники и такие личности, как я. Я занимаю студию. Здесь раньше жил художник.
Христофоров смотрел на него очень пристально, разглядывая белую рубашку под тужуркой и ворот видневшейся тоненькой фуфайки.
– Чего вы на меня так смотрите? – вдруг спросил Никодимов, и опять засмеялся. – Изучаете?
Христофоров смутился:
– Нет, ничего.
– Меня изучать, может быть, и интересно, – сказал он, – может быть – нет. Зависит от точки зрения. Я сегодня пью с утра, что, впрочем, делаю нередко. Да, я вас звал… – он вдруг впал в задумчивость. – Я ведь вас звал для чего-то… Может быть, вы обидитесь. Но знаете – ни для чего. У меня нет к вам никакого дела.
Теперь улыбнулся Христофоров.
– Значит, почему-то все-таки вам хотелось меня видеть?
– Да, хотелось, хотелось.
Он говорил рассеянно, будто это совсем не нужно было.
– Какой вы… странный человек, – сказал Христофоров.
– А что, – спросил Никодимов довольно безразлично, – выживет Ретизанов?
Христофоров ответил, что опасности нет.
– Все это необыкновенно глупо, – задумчиво произнес Никодимов, – как и очень многое в моей жизни. Я бы не весьма пожалел, если бы убил его, но и то, и другое было бы совершенно ни к чему. Бес-смы-сли-ца! – раздельно выговорил он.
Дверь из соседней комнаты отворилась; оттуда вышел, в шелковом халатике, завитой, со слегка подкрашенными глазами юноша, бывший на дуэли.
– Дима, – сказал он, – затопи ванну. А то я до театра не успею одеться.
Никодимов заторопился и побежал в маленькую комнатку, рядом с прихожей.
– Постоянной прислуги здесь нет, – зевая, сказал юноша. – Приходится самим возиться. Ах, да, – вдруг оживился он, – как страшно было тогда! Я думал, что Диму убьют. Но этот господин совершенно не умел стрелять.
Потом он заговорил о балете, осуждал Веру Сергеевну, о Ненароковой отозвался кисло. Вспомнил, как занятно было в Париже, два года тому назад, на русском сезоне.
– Мы и теперь собираемся в Париж, но Дима должен выиграть и взять отпуск. Или там без отпуска, мне все равно. Дима ленив. Все обещает выиграть… и вечно мы без денег. Впрочем, вот взгляните, он мне подарил.
Юноша показал на пальце перстень, с тонкой и прозрачной камеей.
– Это голова Антиноя, – сказал он. – Император Адриан любил одного юношу, Антиноя. Во время прогулки по Нилу тот утонул. А-а… Император был страшно огорчен, и велел обожествить Антиноя. На его вилле… знаменитой, под Римом, было найдено множество статуй и бюстов… а-а… юного бога. Вам нравится?
Он снял перстень и поцеловал камею.
– Очень мило.
И с тем же ленивым и несколько покровительственным видом, с сознанием изящества, превосходства, поплелся брать ванну.
Христофоров встал и подошел к окну. Еще более, чем от Ретизанова, была видна отсюда Москва, облекавшаяся, в глубине улиц, в синеватый сумрак и красневшая в закате верхушками домов. Купола золотели. Та же пестрота красного кирпича, зеленых садов, острых башен и колоколен Кремля, дальних труб на заводах. Темнели Сокольники. За Кремлем виднелась равнина, уводящая на юг, уже туманившаяся, с далекой, освещенной церковью села Коломенского. Внизу, у памятника Пушкину, казавшегося крошечным, зажглись белые фонари.
– Все деньги, деньги, – бормотал сзади Никодимов. – Париж. Вот, если банк хороший сорву…
Христофоров обернулся. Лицо Никодимова, в сумерках, приняло фиолетовый оттенок.
– Что, – спросил Христофоров, – играть очень интересно?
– Да-а… – протянул Никодимов. – Играть… Игра, кроме волнений, хороша еще тем, что необыкновенно отрывает от обычной жизни. Я играю всегда в полусне… особенно, когда уж поздно. Только карты, они сменяются, так, этак, вами овладевает оцепенение…
– Я это понимаю, – тихо ответил Христофоров.
– Понимаете! Вот бы уж не поверил. Ваша жизнь мало похожа на мою.
Христофоров согласился.
– Я, – сказал вдруг Никодимов, – то, что называется темная личность.
Он налил себе вина и выпил.
– Мне это нередко говорят. Например, тогда, на маскараде. И – правы. Я не отрекаюсь. Хотя иногда это утомляет. Меня в корпусе еще мальчишки не любили. Звали: «Орлик доносчик, собачий извозчик». Я иногда плакал, иногда их бил. Но кончил хорошо, чуть не первым. Был честолюбив. Мечтал о славе, читал о Наполеоне, итальянские походы знал наизусть. Поступил в Николаевскую Академию. Там мне тоже устраивали бойкот. Так, особняком и держался. Но опять кончил, тоже недурно. Служил по генеральному штабу. Знаете мою специальность? Вместо полководца – военный шпион. Сначала в Австрию командировки. Я ходил в штатском, зарисовывал местности, около крепости. Потом получил назначение в Вену, в нашу военную миссию. Там жилось весело. Я знал Ягнча, знаменитого предателя. Он нам продал мобилизационные планы. Дороговато обошлось. Но на случай войны – небесполезно. Это дело, частью, через меня делалось. Ягича я обхаживал… Да, но не совсем удалось, не совсем удалось!