Христофоров имел несколько ошеломленный вид. Но поблагодарил и чокнулся.
– Очар-ровательно, – сказала Фанни, щуря продолговатые, подкрашенные глаза. – А откуда такой фрак?
Христофоров нагнулся к самому ее уху с бриллиантовой сережкой и шепнул:
– Чужой, Александра Сергеевича.
– Милый! – закричала она. – Аб-бажаю! Очар-ровательно, весь в меня. Я такая же. Мы все шахер-махеры.
От вина голова Христофорова затуманилась – приятным опьянением. Он теперь рад был, что встретил Фанни, сытых израилей, и не отказывался, когда Давид Лазаревич налил ему еще бокал.
– Хорошо, что ушел этот Никодимов, – заболтала Фанни. – Фу! Не люблю таких. Что он из себя изображает? Загадочную натуру? А по-моему – просто темная личность с претензиями. Хоть и дворянин, и барин… И потом, он на меня тоску нагоняет. Что это такое? Нет, я люблю, чтобы весело было, и жизненно, без всяких вывертов. Не понимаю тоже и Анну – что она в нем нашла? Ах, бедная женщина. Слоняется тут. Выпьем за нее!
На этот раз она не спрашивала Давида Лазаревича, налила сама. За вином разболтала она многое о своей приятельнице, чего не сказала бы в обычном виде.
Скоро ее позвали – как распорядительница, должна она была устраивать новый номер. Христофоров посидел немного и тоже поднялся.
В сущности, пора уж было уходить, вновь возвращаться в полупустую свою комнату. Для чего был он здесь? Сердце его опять сжалось. Он вспомнил Ретизанова. Все-таки, тот встретил свою девушку в шальварах, – которую носят по залам гении ветров. Машуры же вновь не было с ним. В сердце пустота и одиночество. Значит, права была Лабунская, шепнувшая свои легкие слова. Значит, надо уезжать.
Он потолкался еще среди масок, по залам, и машинально забрел в темный закоулок у передней, откуда лесенка шла наверх. Он почему-то поднялся, – и попал в две полутемные антресоли. В первой шептался в кресле Пьеро с черненькой венецианкой. Христофоров прошел мимо. В дальней сел он на ситцевый диванчик, вздохнул и закурил. Эту комнату не готовили. Не было декорации, мебель обычная. В. углу, у иконы, лампадка. Окна выходили в сад. Смутная, синеватая мгла.
Снизу слышался шум, танцы, доносилась музыка. Отсюда видны были деревья в саду, полосы света из нижних окон, да кусок неба. Христофоров сидел, курил, смотрел на это небо, на котором увидел голубую звезду Бегу. Она мерцала нежно и таинственно. Среди веток можно было заметить, как по вековому пути движется она, ведя за собой, как странница, светло-золотую Лиру. Голубоватый свет ее успокаивал. Чем дольше смотрел Христофоров, тем более ему казалось, что ее таинственное сияние глубже разливается по окружающему, внося гармонию. Тот же голубоватый отблеск есть и в глазах Машуры, в милой Лабунской. Оцепенение, вроде сна, овладело им. Призрачней, нежней и туманнее летела музыка. Легче и нечеловечней казались маски. Очаровательней, ближе и дальше, возможней и невозможнее невозможная любовь.
XV
В это время внизу, в небольшой гостиной, уже пустой, стоял у окна Никодимов, тупо смотрел на улицу. Подошла венецианская куртизанка. Он обернулся.
– Дмитрий, – сказала она. – Почему ты здесь?
Он пожал плечами.
– Где же мне быть?
– Для чего ты приехал на этот маскарад?
– Меня об этом спрашивали нынче, – ответил он глухо. – В передней…
Куртизанка сжала пальцы.
– Для чего ты себя унижаешь?
– Этого я не умею тебе сказать.
Она вдруг быстро взяла его под руку и поцеловала.
– Иногда мне кажется, что все твое… всю тоску, скверное, я могла бы взять на себя.
Никодимов перевел на нее темные и мутные глаза. Слабая улыбка появилась на его лице.
– Женщина, – сказал он и вздохнул. – Особенный ваш род.
– И не стыжусь, что женщина. Я, милый мой, тоже много видела стыда на своем веку. Меня не удивишь.
– Ничего, – пробормотал Никодимов. – Ничего. Живу, как живу. Ничего не надо. Никаких сентиментальностей.
– Уедем отсюда, – вдруг сказала она. – Я тебя увезу на край света, будем жить у моря, солнца, путешествовать… Ты будешь свободен, но… уедем!
– Фантасмагория!
– Поселимся в Венеции…
Никодимов слегка вздрогнул.
– В Вене я был очень близко к смерти, – сказал он. – Никогда тебе не рассказывал. Во всяком случае, это сильное ощущение.
Он вынул часы.
– Пять.
Глаза его несколько прояснились, он подобрался и оглянулся.
– Поезжай домой. Пора. Видишь, все разъезжаются. А у меня есть еще дело. Я поссорился с одним человеком.
Никодимов поцеловал ей руку, с внезапной, но холодной вежливостью, и вышел. Куртизанка постояла, села на диван и уткнулась лицом в его спинку.
Никодимов же встретил в зале флорентийского юношу и подошел к нему.
– У меня сегодня дуэль, – сказал он. – Мы заедем домой, ты переоденешься, выпьем кофе, и в половине восьмого должны быть в Петровском парке.
Юноша попятился. Его бархатные, беспокойно распутные глаза взглянули испуганно.
– Дуэль? – произнес он слабым голосом. – Но тебя могут убить.
– Безразлично, – тихо и слегка задыхаясь ответил Никодимов. – А пока ты – мой… едем.
Юноша пытался возражать. Никодимов властно и нежно взял его под руку, повел к выходу.
Маскарад, действительно, кончался. В нюрнбергском кабачке орали еще пьяницы. Фанни в передней, накидывала свой палантин. Давид Лазаревич подавал ей ботики. По углам гнездились еще пары, не желавшие расстаться. Варили последний кофе – для пьяниц и для неврастеников, которые не могут вернуться домой раньше дня. Последними досиживают они, небольшими компаниями, среди синего утра, разбросанных окурков, облитых вином скатертей, зашарканных паркетов – всегдашней мишуры и убожества финальных часов.
– Где вы? Куда вы пропали? – кричал Ретизанов, поймав, наконец, Христофорова. – Черт знает, вы сидите здесь… понятия не имеете… А это ужас… Нет, это черт знает что! Такой негодяй…
Путаясь, волнуясь и крича, он объяснил, что полчаса назад Никодимов, ни с того ни с сего, грубо оскорбил Лабунскую.
– Нет, вы понимаете, это хам, которого раз навсегда надо проучить. Я ему это и сказал. И ударил бы, если бы не помешали. Но теперь – дуэль. Дело решенное. Нет, это давно надо было сделать.
Христофоров был поражен.
– Как… дуэль!? – спросил он.
– Сегодня же, утром, в Петровском парке. Он привезет оружие… Да что вы так удивились? Это давно надо было сделать, я давно собирался от него избавиться. Ничего не значит, что вызов без секундантов… Все равно, вы должны присутствовать.
– Я, секундантом?
– Что? Вы не хотите? Нет, это уж дудки-с!
Христофоров совсем потерялся. Что угодно мог он предположить, только не это. Участвовать в дуэли! Но ведь это бесконечно дико. Запинаясь, он старался объяснить, что никакой дуэли быть не должно, что это нелепая ссора, и, быть может, Никодимов просто нетрезв…
– Как?! – закричал Ретизанов. – Оскорбить Елизавету Андреевну – нелепая ссора? Вы не понимаете, что уж давно он к этому подъезжает, потому что он темный человек, и его бесит любовь, подобная моей. Нелепая ссора! Это должно было произойти, не сегодня, так завтра. Нет, уступить ему… дудки!
Христофоров понял, что теперь остановить его уже нельзя. Они сошли снова вниз, в нюрнбергский кабачок. Неврастеники дохлестывали вино. Трое пьяных в углу громко рассуждали, что хорошо бы предпринять кругосветное путешествие.
Ретизанов занял столик, заказал кофе и коньяку. Христофоров молчал. Он чувствовал себя странно. Ему казалось – то необычайное, что вторглось в его жизнь этой зимой и привело, во фраке и маске, в этот кабачок – владеет им и мчит дальше, по неизвестной ему дороге, навстречу необычным чувствам. Опять ему вспомнилось, как стоял он летом, на утренней заре, на балконе квартиры Ретизанова, над спящей Москвой, и ощущал великий жизненный поток, несущий его. «Да, может быть, и прав Ретизанов, – думал он. – Может быть, и правда, еще тогда, в ту шумную ночь зарождались события, которым лишь теперь надлежит вскрыться».
Ретизанов, между тем, пил кофе, вливая в него коньяк. Он молчал, потом стал улыбаться, и полузакрыл глаза рукой. Походило на то, будто он погружается в транс.
– Куба, Ямайка, Гаити и Порто-Рико! – кричал пьяный путешественник. – Иначе не могу, поймите меня, я же не могу… Милые мои, хорошие мои, ну когда же я поеду? – он хлопнул кулаком по столу, вновь заорал: – Куба, Ямайка, Гаити, Порто-Рико! И никаких шариков.
Ретизанов отнял от лица руки. На глазах его были слезы.
– Гении ответили, – тихо сказал он, – что я не должен никому позволять… даже если бы пришлось умереть. Я должен отразить натиск темных сил. А если Никодимов этот – вовсе не Никодимов, а кто-то другой, более страшный, в его обличье…
Ретизанов говорил все медленнее и тише. Глаза его горели. Сухая нервность была в руках. Христофорову ясно стало казаться, что он не в себе. На мгновение остро его кольнуло – ведь это полубезумный, его надо бы везти домой и в санаторий. Но тотчас же он понял, что сделать этого нельзя. Значит, надо повиноваться.