Читать интересную книгу Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Меня ждут, — говорит она, жестом показывая на дорогу, где стоит машина с неясными очертаниями человека, сидящего внутри.

Она идет в спальню и начинает бросать свои вещи в коробку. Он остается на кухне и ждет, когда она закончит сборы. Минут через пятнадцать — двадцать она выходит из спальни, быстро проходит по дому и желает ему спокойной ночи — теплоты в ее словах столько же, сколько в письме от юрисконсульта. Она уходит, а он остается наедине с гулом электричества. Теперь, если ему так хочется, он может пойти в спальню и посмотреть, что она унесла на этот раз.

Он допивает остатки пива и рано ложится в постель, но не может уснуть. Осиротевшая собака из дома напротив завела обыкновение выть по ночам: в этих долгих завываниях слышится и ярость, и тоска о погибшем товарище. Говард лежит без сна и час, и два, слушая этот вой и глядя в потолок; потом, вздохнув, он сбрасывает с себя одеяло, отправляется на кухню и садится за стол с одной из библиотечных книжек (листок выдачи, приклеенный к форзацу, строго сообщает, что она уже просрочена, штраф — один пенни в неделю).

Говард уже прочел так много книг об этой войне, что ему грозит опасность стать ее “фанатом”: у него даже начали появляться идеи. В какой-то момент чтения он вдруг осознал, что этот конфликт перерос в две отдельные войны. Первая — война генералов и правителей, описываемая в скучных школьных учебниках, изобилующая причинами, стратегиями, выдающимися битвами, — велась в нравственном свете так называемых “громких слов”: традиция, честь, долг, патриотизм. А в другой войне — той, которую в действительности довелось пережить солдатам, — этих понятий нигде не найдешь. В этой войне любой высший или абстрактный смысл, даже ясное представление о вражде воюющих сторон, по-видимому, испарялись без остатка, а единственными постоянными величинами были хаос, разрушение и чувство затерянности в каком-то чересчур огромном, мощном и не поддающемуся постижению механизме. Сами поля сражений в этой другой войне — так четко обозначенные стрелками на рельефных картах первой войны — как будто выкорчеваны, неуловимы, способны в любой момент взлететь на воздух, так что любые приметы местности, топонимы, измерения теряют всякий смысл. Эти две принципиально разные линии повествования странным образом напоминают Говарду о том, что рассказывал ему Фарли в пабе “Паром” о совершенно различных объяснениях Вселенной — о релятивистской теории и о квантовой, или очень большой версии и очень маленькой. Генералы в ходе войны, а правители — после ее окончания больше всего хотели, чтобы эта война имела какой-то смысл, воплощала классические представления о конфликте, — иными словами, чтобы она выглядела именно как война, — точно так же, как Эйнштейн пытался уложить целиком все мироздание в свою совершенную геометрическую схему; но точно так же, как субатомные частицы не поддавались никаким попыткам объяснения, бунтовали, не желали укладываться ни в какие схемы и все больше стремились к яростному беспорядку, так и война неуклонно скатывалась к непостижимому хаосу, и чем больше ее зачинщики настаивали на обратном, тем больше гибло солдат — десятки, сотни и тысячи. Между тем, с точки зрения самих солдат, война являлась бессмысленной мясорубкой, четырехлетней историей ужасов, не имевшей какой-либо постижимой цели, кроме как опровергнуть не только доводы и громкие слова генералов, но и саму идею об умопостигаемом и освященном Богом мире: и это, как ничто иное, кажется Говарду квантовым уровнем войны.

— Можно сказать, что Великая война была, в историческом смысле, подобна Большому взрыву: единичное событие, для которого недостаточно любых наших объяснений, но в то же время — на него опирается теперь вся наша цивилизация. Мощь этого события разорвала век на части. Строго упорядоченному режиму, где каждый знал свое место, где все было устроено согласно гармоничным законам симметрии, пришел конец, и западный мир вступил в пору великой смуты и великого разлада, которую поэт Т. С. Элиот назвал “чудовищной панорамой бессмыслицы и анархии”, в которой, возможно, мы продолжаем жить по сей день. В то самое время, когда Эйнштейн работал над теориями, которые должны были полностью перевернуть представления о сущности пространства и времени, о природе нашей реальности, война уже заново упорядочивала все наши прежние представления о цивилизации. Империи, создававшиеся столетиями, исчезали буквально за одну ночь, а люди теряли веру в социальные институты, которым прежде доверяли без малейших раздумий, как ребенок доверяет собственным родителям. Старый мир рухнул, и возник наш современный мир — как непосредственный результат войны, который определялся не столько самим исходом сражений, сколько теми ужасами, которые довелось увидеть и пережить простым солдатам.

— Так какой же была война для этого простого солдата? Чтобы только попасть на фронт, ему приходилось проходить в день по тридцать километров и нести на себе снаряжение, которое весило от пятнадцати до сорока килограммов. А на фронте он иногда проводил весь день стоя в грязной воде по самые подмышки. Он редко спал больше двух часов подряд, и во время войны основной причиной травм было переутомление. На самом деле почти пятьдесят процентов солдат, павших во время войны на Западном фронте, погибли совсем не в боях, а просто от невыносимых условий жизни. Траншейная стопа. Головная вошь. Крысы. Война была временем самого настоящего крысиного бума. Всего одна пара крыс за год могла произвести на свет больше восьмисот голов потомства, так что вскоре они расплодились уже десятками миллионов и целыми стадами сбегались к трупам…

Ребята слушают с разинутыми ртами. Они жадно впитывают такие подробности: чем отвратительнее, тем лучше — что за беда? Ведь самое важное — это то, что они вправду заинтересованы, верно? Хотя, следует признать, не все смотрят на это одинаково.

— Интересно, а будут ли все это спрашивать на экзамене? — спрашивает Джикерс Прендергаст своим гнусавым, беспокойным голосом. — Ну, раз этого нет в учебнике. — Весь класс стонет, но Джикерс не сдается: — Дело в том, что согласно плану ваших уроков на этой неделе мы должны проходить Пасхальное восстание…

— Да, когда мы наконец займемся ирландской историей? — Джикерс находит неожиданного союзника в лице Муириса де Балдрейта, который подает голос с заднего ряда.

Говард жестом миротворца разводит руки в стороны.

— Обещаю вам: мы все успеем… — Его голова невольно поворачивается к окну на звук колес, шуршащих по гравию: может быть, это… — Но нет, это всего лишь отец Грин — он вернулся с очередного объезда. Говард снова поворачивается лицом к ученикам. — Мы еще успеем пройти Пасхальное восстание, — заверяет их он. — Ведь учебный план не есть нечто неизменное. А кроме того, Муирис, война — это ведь тоже ирландская история. Помимо того что само восстание выросло из Первой мировой, многие ирландцы воевали на стороне союзников, на Западном фронте и в других местах.

— Но, сэр, в учебнике об этом не сказано, — возражает Джикерс, раскрыв свой аккуратно заламинированный учебник на странице с таблицей, распределяющей количество жертв войны по странам.

— В таком случае, учебник врет, — парирует Говард.

— Да, мой прадед сражался на этой войне, — говорит вдруг Дэниел Джастер.

— Ну вот видишь, — обращается Говард к Муирису. — Я уверен, у многих из вас кто-то из родственников побывал на той войне, даже если вы об этом и не знаете. Ну а тех, кто сам не воевал, война все равно затронула. Она ведь изменила абсолютно все. Так что, думаю, нам не мешает посвятить ей немного дополнительного времени.

А еще — хотя он не говорит об этом Муирису и даже самому себе не отваживается сознаться — он чувствует, что, занимая класс рассказами о Первой мировой, он каким-то образом сохраняет связь с мисс Макинтайр.

После окончания урока его поджидают Рупрехт Ван Дорен и Джефф Спроук.

— Слушаю вас, джентльмены!

Они молча переглядываются, как будто решая, кто из них должен вслух задать вопрос, а потом Рупрехт говорит, тщательно подбирая слова:

— У нас тут возник такой вопрос: может быть, вам что-то известно об истории Сибрука — о самой древней его истории?

— Ну, что тут было в старину? — вмешивается Джефф.

— Смотря когда, — говорит Говард. — Какой именно период “старины” вас интересует?

Рупрехт на секунду задумывается, а потом, снова с некоторой осторожностью, уточняет:

— В ту пору, когда миром правила какая-то одна богиня…

— И когда строили всякие могильники, — выпаливает Джефф, но Рупрехт строго смотрит на него.

— М-м, — Говард поглаживает подбородок. — Похоже, вы говорите о дохристианских временах. Извините, ребята, это не совсем моя специальность. Ну а в чем все-таки дело?