Читать интересную книгу Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Чего ж вам боле? Давно уж весь свет решил, что Родионов умен и не очень-то мил, а скорее демонстративно брутален и невоздержан. Если что и возможно прибавить к этим общим местам, то – на материале наиболее нетипичных для поэта стихотворений, лишенных обязательной сюжетности. Почти все вещи Родионова поддаются пересказу, в них несколько действующих лиц, имеются завязка, кульминация и финал. Жанровая однородность большинства текстов порождает высокую инерционность восприятия: перелистывая страницу, мы уже готовы выслушать очередную историю из жизни привычных и узнаваемых родионовских героев. Чаще и легче всего в стихотворениях Родионова усматривается балладное начало (не в смысле Василия Жуковского, разумеется), хотя многие вещи столь же просто причислить и к полуфольклорному «городскому романсу»:

Устроилась на работу на складучетчица молодаястеклянные бусы были у нейи сумка большая пустая

несмело она на рабочее место пришласпросила чем ей заниматьсябугалтир ей молча на стол указали знаком велел раздеваться

(«Мелодия для Юлии Беломлинской»)

Сюжетная канва отсутствует в очень немногих стихотворениях Родионова, и эти-то вещи мне представляются образчиками «чистого» родионовского лиризма, свободными от несколько уже навязшей в зубах преднамеренности и предрешенности характеров и обстоятельств. Один из примеров – стихотворение, цитатой из которого назван лучший на мой взгляд сборник Андрея Родионова «Игрушки для окраин»:

Все когда-нибудь ломаетсяПотерялся автоматЖук в коробочке болтаетсяЖук ни в чем не виноват

Все солдатики и гоночкиВсе игрушки для окраинДеревянный жук в коробочкеВ пригороде популярен

Вот уж стихотворение скрытых энергий, эквивалентное десятку псевдобаллад с узнаваемыми героями, предсказуемым финалом и однообразными прямолинейными инвективами-манифестами! «Пригород» переходит в «окраину» постепенно, почти неприметно: противостояние провинции и мегаполиса, нищеты и гламура (если угодно – природы и культуры!) дано приглушенно и сглаженно. Точно так же и значение слова «автомат» колеблется от разновидности игрушки (правда – вплоть до игрушки стреляющей) до самого что ни на есть настоящего огнестрельного оружия. И дальше – сквозная ткань перетекающих друг в друга и в собственные противоположности значений: «автомат» увязан с «солдатиками», с которыми соседствуют «гоночки»: агрессивное и опасное почти неотличимо от детского и наивного. «Все когда-нибудь ломается» – что это значит? Недолговечность любых купленных папой и мамой игрушек? Или – что любое ружье рано или поздно стреляет, даже бутафорское? Жук в коробочке – примитивная игрушка детей предместий, выросших в непроходимой бедности, лишенных шанса на обретение модных и непомерно дорогих гаджетов? Или наоборот (помните, как ловятся по весне и бережно заключаются в коробки из-под спичек басовито гудящие майские жуки?), «жук в коробочке» – знак непосредственности и чистоты детских игр в противовес обезличенной отчужденности городских компьютерных стрелялок? Или жук тоже «сломан», то есть по-детски жестоко, но невольно замучен насмерть и заменен деревяшкой? Самое главное здесь – нейтральная интонация стихотворения, его отстраненная описательность, почти не подлежащая устному прочтению с приплясыванием и подвываниями. В пригороде каждый миг чреват агрессией, но она естественна и органична, как порывистый ветер по осени, не выстроена по плану, не замкнута в собственной безысходности.

Отсутствие сюжетности делает эмоцию чистой, изымает из сознания конкретного действующего лица скандальные и катастрофические события – одним словом, позволяет уйти от реальности жестокого романса. Вот противоположная крайность, когда абсолютная событийность перевешивает обобщение:

Ночью, возле трудового лагеря,Где отдыхали учащиеся бывшей нашей школы,Мы поставили три палатки и стали бухать…

Дальше все происходит по запрограммированному сценарию, можно взамен десятков строк привести единицы с пропусками – картина событий не изменится: Спор перешел в драку, / Затем в бойню… /… А мы пошли в корпус, где спали девочки… / …Филиппов потерял очки и носки… / И поднявшись с трудом / Он произнес: / – Андрей, напиши об этом правду!

Надо сказать, что ахматовский «Реквием» припоминается в этот момент почти сам собою, еще до его реального упоминания:

…И тогда я вспомнил, как Анна АхматоваСтояла в очереди, чтобыОтдать передачу своему сыну,В тюремном дворце в Ленинграде.Какая-то женщина, узнав ее, спросила,Может ли она все это описать.И Ахматова сказала: – Могу.И я тоже сказал, что – ДА!

Сопоставляются два умения создавать стихи, две смелости: с риском для жизни воссоздать ленинградскую тюремную очередь и – подробно запечатлеть бессмысленную пьянку, переходящую в бесцельный мордобой и далее в отвратительную оргию. Параллель в самом деле бьющая по нервам, но – если разобраться – прямолинейная и жесткая, запретная только по видимости, направленная на преодоление ложных табу, существовавших в глухие времена неподцензурной «барачной» поэзии – и безвозвратно утративших силу еще во времена «Маленькой Веры». Это даже не парадокс, не новость: любой авангардной стратегии угрожает самая страшная и естественная опасность – в случае успеха немедленно превратиться в мейнстрим. Родионов, яростно борющийся с тусовками и тусовочностью в современной поэзии как таковой, тем не менее прямо заявляет: я поэт из огов-пирогов.

…Как видим, «балладная» событийность во многих стихотворениях Родионова оказывается избыточной, увеличивает критическую массу самоповторов. И наоборот – вынесение за скобки очередного сюжета жестокого романса рождает, как говорил набоковский Годунов-Чердынцев, подлинную лирическую возможность. Вот почему так сильны сравнительно немногочисленные краткие стихотворения:

будет ли время проверить орфографиюостановиться, чтобы исправитьнебольшую неточность на фотографииненужную запятую в журнале

будет ли маза быть поточнееиз судьбы поизящней сварганить вещицуон бутылку водки вылил на землюодну пачку терпинкода вернул продавщице

Казалось бы, причем тут эстетствующий герой Набокова? Родионов же, как говорится и пишется сплошь и рядом, как раз стремится победить самое художественность, выйти за ее тесные пределы! Все так, но подобным попыткам вот-вот исполнится сто лет, считая от даты опубликования «Пощечины общественному вкусу». Более невозможно бороться с поверженным врагом, который все чаще превращается в ветряные мельницы, увы, порою вовсе не превращая противника в Дон Кихота. Есть у Родионова прекрасные в своей непроговоренной ясности зачины, которые затем почти бесследно растворяются в очередной балладной буре в стакане воды. Вот, например, такое начало:

это неторное пространство страхаи дождь посвященный морису бланшоожидание слишком короткая рубахазабвение тоже нехорошо

Прекрасно? Не спорю. Однако немедленное вторжение «характеров и обстоятельств» губит все дело, сводит верно найденную тональность к очередной истории из бесконечного ряда ей подобных:

и в каком-то кафе на этаже втором(на первом этаже магазин хлеб)…

Имеет ли поэзия Родионова то «социальное» значение, которое ей часто то ли приписывается, то ли инкриминируется? Иными словами – исследуются ли в его стихах причины и следствия возникновения известного рода людей и явлений? Ответ, мне думается, утвердительный, хотя требующий существенных оговорок. Традиционная схема протестного (=маргинального) искусства известна: несчастья несчастных порождены гнетом благополучных. Следовательно, чтобы осчастливить первых, необходимо победить или хотя бы развенчать вторых – их культуру, быт, любовь. Подчеркиваю: не просто с большевистской «щедростью» передать из одних рук в другие материальные блага и социальные возможности, но победить сам по себе культ «возможностей», показать их бесчеловечность, элитарную неестественность и удаленность от подлинной природы человека.

В качестве побочного следствия в эту логику может вторгаться эгоистическая зависть «несчастных» к «счастливым», нередко провоцирующая бесцельную агрессию и – если разобраться – противоречащая исходной установке на возвращение обезличенной «элиты» к природе и человечности. Последнее наблюдение имеет самое непосредственное отношение к излюбленным «историям» Родионова. Протест обращается в простую зависть, благополучие не развенчивается, но наоборот, – возводится в культ.