Читать интересную книгу Современный Английский детектив - Чарльз Сноу

— По-моему, он влюбился, — сказала Полли, глядя на меня оценивающим взглядом. — Этого еще не хватало!

— Тьфу! — сказал Генри, тасуя карты.

— Что такое «влюбиться»? — спросил Уильям, который, к большому неудовольствию Генри, играл «в блошки» своими фишками.

— Всякие охи-вздохи, — сказал Генри. — Поцелуи и прочая ерунда.

— Значит, мама в меня влюбилась, — сказал Уильям.

— Не будь дураком, — сказала Полли с высоты своих одиннадцати лет. — Любовь — это когда свадьба, невеста, конфетти и все такое.

— Ну, Аллан, — сказал Генри оскорбительным тоном, — живо кончай со своей любовью, а то у тебя не останется ни одной фишки.

Уильям взял свои карты. У него широко раскрылись глаза и рот. Это означало, что у него по меньшей мере два туза. Тузы были единственными картами, с которыми он начинал торговаться. Я видел, как Генри искоса взглянул на него и снова стал смотреть в свои карты. Он сбросил и прикупил, три карты и, когда до него дошла очередь, сделал пас. Я перевернул его карты лицом — у него были две дамы и две десятки. Генри был реалистом. Он знал, когда надо сдаваться. И Уильям, прыгавший от восторга, выиграл всего лишь четыре фишки, когда на руках у него было три туза и пара пятерок.

Не в первый раз я подумал о причудах наследственности. Билл был дружелюбный человек, настоящий мужчина со множеством достоинств. Сцилла очень подходила к нему, она была любящая, добрая женщина. Но ни один из них не был одарен чрезмерным интеллектом, и тем не менее наградили своего старшего сына исключительным, острым умом.

И мог ли я предположить, снимая карты для Полли и выравнивая стопку фишек для Уильяма, что Генри уже хранил в своем проницательном Девятилетнем мозгу ключ к разгадке гибели его отца?

Он сам этого не знал.

Глава 7

Челтенхэмский национальный фестиваль конного спорта открывался во вторник второго марта.

Предстояли три дня скачек высшего класса, и в конюшни собрали воедино лучших в мире скаковых лошадей. Их перевозили из Ирландии на пароходах и на самолетах; здесь были отливающие золотом гнедые скакуны, получившие уже кучи призов и кубков по ту сторону Ирландского моря.

В Достершире скапливались фургоны, перевозившие лошадей из Шотландии, из Кента, из Девоншира, отовсюду. Они везли победителей Большого Национального приза, чемпионов по взятию препятствий, мастеров гандикапа, блистательных скакунов: это была элита скаковых лошадей.

Рассчитывая на четыре большие скачки в течение трех отведенных на это дней, сюда устремились все жокеи-любители, которые могли выпросить, одолжить или купить на это время скаковую лошадь. Скакать в Челтенхэме было великой честью, а выиграть — незабываемым в жизни событием. Жокеи-любители ждали этого фестиваля со страстным нетерпением.

И только Аллан Йорк не испытывал этого страстного нетерпения, когда ставил свой «лотос» на стоянку. Я не мог бы этого объяснить, и сам, но почему-то, вдруг ни шум собирающейся толпы, ни полные ожидания лица, ни бодрящий холодок солнечного мартовского утра, ни перспектива скакать на трех хороших лошадях — абсолютно ничто меня не трогало.

У главных ворот я нашел продавца газет, с которым разговаривал тогда в Пламптоне. Это был коротенький, плотный кокни с большими усами и веселым нравом. Он увидел, как я вхожу, и протянул мне газету.

— Привет, мистер Йорк, — сказал он. — Нравится вам ваша сегодняшняя лошадка?

— Можете поставить на нее какую-нибудь мелочь, но не последнюю рубашку. Надо принять в расчет ирландца, — Ну, вы его сделаете, будьте спокойны! Я подождал, пока он продаст газету пожилому человеку с огромным полевым биноклем. Потом я спросил:

— Вы помните драку таксистов в Пламптоне?

— Разве такое забудешь? — Он просиял.

— Вы мне сказали, что одна группа была из Лондона, другая из Брайтона.

— Правильно.

— А которая откуда? — спросил я. Он удивленно посмотрел на меня. Я повторил:

— Какая Именно группа была из Лондона, а какая из Брайтона?

— А, понимаю! — Он продал газету двум пожилым дамам в толстых твидовых костюмах и гольфах из грубой шерсти и дал им сдачу. Затем он повернулся ко мне.

— Значит, откуда была какая группа? Гм… Понимаете, я часто, вижу их, но они необщительный народ. Она с вами не разговаривают. Это вам не то что шоферы-частники. Брайтонских я бы сразу узнал по виду, понимаете? — Он остановился, чтобы закричать во всю силу легких:

— Экстренный дневной выпуск! — в результате чего продал еще три газеты. Я терпеливо ждал.

— Как вы их узнаете? — спросил я.

— По лицам, конечно. — Он явно счел мой вопрос бессмысленным.

— А какие у кого лица? Вы можете описать?

— А, понимаю. Разные лица.

— Можете вы описать хотя бы одного? — спросил я, Он задумался, щуря глаза и теребя свои усы.

— Хотя бы одного… Да, есть там один парень, очень безобразный, с глазами, как щелочки. Я бы не хотел сесть в его такси, Я думаю, вы его сразу узнаете по волосам. Они у него растут челкой почти до бровей. Чудной парень, А на что он вам сдался?

— Мне он не нужен, — сказал я. — Просто я хочу знать, откуда он?

— Этот из Брайтона, — Он радостно улыбнулся мне. — И еще там есть один, я его часто вижу. Молодой парень с бакенбардами. Вечно чистит ногти ножом.

— Большое спасибо, — сказал я и дал ему фунтовую бумажку. Его улыбка стала еще шире, и он засунул деньги во внутренний карман.

— Всякого счастья вам, сэр, — сказал он. Я отошел от него, но крик «Экстренный дневной выпуск!» продолжал звенеть у меня в ушах. Я пошел в весовую, размышляя над подученной мной информацией, — значит, мои похитители из Брайтона. Тому, кто посылал их, не пришло в голову, что я видел их раньше, и смогу их отыскать.

Погруженный в свои мысли, я наконец услышал, что говорит мне Пит Грегори:

— У них был прокол, но все-таки они добрались сюда, а это главное. Ты что, не слушаешь, Аллан?

— Да, извини, Пит, думал кое о чем.

— Думал? Я рад, что ты это умеешь, — сказал Пит, громогласно захохотав. При всем его уме и проницательности чувство юмора у него было в самом зародыше. Всякого рода школьные шутки казались ему верхом остроумия, но все к этому привыкли.

— Как Палиндром? — спросил я. Это была моя лучшая лошадь на сегодня.

— Великолепно. Так вот-, я говорю, у них был прокол… — Он замолчал в полной растерянности. Он терпеть не мог повторяться. — Ну ладно, хочешь пройти в конюшню поглядеть на него?

— Да, пожалуйста, — сказали.

Мы прошли в конюшни. Пит должен был пойти со мной: правила безопасности здесь были очень жесткими. Даже владельцы лошадей не имели права входить к ним без того, чтобы тренер не поручился за каждого из них. Конюхи предъявляли при входе пропуска с фотокарточками. Все это делалось для того, чтобы лошадей не взбадривали наркотиками или не портили.

Я погладил своего скакуна, стоявшего в стойле, красивого восьмилетнего гнедого, с черными подпалинами жеребца, и дал ему кусочек сахару. Пит неодобрительно поцокал языком и сказал:

— Только не перед скачкой! — словно нянька, поймавшая своего воспитанника, когда тот ел сласти перед обедом. Я усмехнулся. На этот счет Пит был до смешного педантичен.

— Сахар придаст ему сил, — сказал я, скармливая Палиндрому еще кусок и восторженно рассматривая его. — Выглядит он чудесно.

— Он выиграет скачку, если ты все рассчитаешь, — сказал Пит. — Не спускай глаз с того ирландца. Он попытается обставить вас всех, он сделает рывок, когда вы войдете в воду, так чтобы оказаться на шесть корпусов впереди, когда начнет подниматься в гору. Я много раз видел, как он это делал. Он заставлял всех бешено гнаться за ним и гору, растрачивая весь запас сил, который нужен для финиша. Так что ты или делай рывок вместе с ним и поднимайся на холм с его скоростью, но не больше, чем с его скоростью, или дай ему спокойно уйти вперед на подъеме и обгоняй на спуске. Ясно?

— Как сквозь стеклышко, — сказал я. Что бы ни думали о шутках Пита, но его советы о том, как вести скачку, были поистине неоценимы, и я многим был обязан ему.

Я в последний раз погладил Палиндрома, и мы вышли во двор. Благодаря принятой здесь системе безопасности это было самое спокойное место на ипподроме.

— Скажи, Пит, не было у Билла каких-нибудь неприятностей? — брякнул я без всякой подготовки.

Он, не торопясь, запер стойло Палиндрома, потом медленно повернулся ко мне и так долго стоял, глядя на меня без всякого выражения, что я начал сомневаться, слышал ли он мой вопрос.

Наконец он сказал:

— Это громко сказано — неприятность. Ну, кое-что было…

— Что? — спросил я, когда он снова погрузился в молчание.

Но вместо ответа он сказал:

— А с чего ты взял, что они могли быть, неприятности?