от него шли истребители охранения.
За много километров от них заходил в вираж русский воздушный патруль.
Профессор представлял себе этот мир как совокупность десятка точек, как крупу, рассыпанную по столу.
Вдруг он понял, что он не может действовать на бомбардировщик, тот был слишком велик, и пустота внутри него была бездонна для чужой мысли.
По плоскости небесного стола, с востока к Профессору двигались две крупинки — одна, окружённая стаей защитников, а другая, всего с двумя помощниками, пробивала себе дорогу чуть севернее. Он понял, что именно эта, остающаяся незамеченной, движущаяся на севере, и несёт в себе пустоту разрушения.
Всё новые и новые волны тупорылых истребителей готовились вступить в схватку с воздушной армадой, но пустота, никем не замеченная, приближалась совсем с другой стороны.
Мальчик, родившийся под телегой, в этот момент заворочался во сне на окраине сибирского города, застонал, сбивая в ком одеяльце.
Профессор услышал его за многие сотни километров, вдруг понял, что это — главное. Но, использовав этот звук, как зажигание, потом отогнал его — как уже не нужный теперь параметр.
Итак, точки двигались перед ним в разных направлениях.
Всё было очень просто — выбрать правильную точку, или лучше — две, и начать сводить их с теми тремя, что двигаются на севере. Это простая собачья кривая, да.
Это очень простая математика.
Переменные сочетались в его голове, будто цифры, пробегающие в окошечке арифмометра.
И воображаемым пальцем он начал сдвигать крупинки.
Тут же он услышал ругань в эфире, потому что пара истребителей нарушила строй, это было необъяснимо для оставшихся, эфир накалялся, но ничто уже не могло помешать движению этих двух точек по незатейливой кривой.
Борзая бежала к зайцу.
И русский истребитель вполне подчинялся — он был свой, сочетание родного металла и родного электричества, родного пламени и даже горючего, привезённого сюда, за тридевять земель, при этом сделанного из бакинской нефти.
И человек, что сидел в нём — был свой, с которым Профессор делил воду и хлеб во время их долго путешествия, этот человек хранил в голове ненужную сейчас память о мосте через Неву и дворцах на её берегах, об умерших и убитых из их общего города.
Поэтому связь между ним и Профессором была прочна, как кривая, прочерченная на диссертационном плакате — толстая, жирная, среди шахматных квадратов плоскостных координат.
Самолёты сближались, и вот остроносые истребители открыли огонь, а тупорылые ушли вверх, вот они закружились в карусели, сузили в круг, вот задымил один, и тут же превратился в огненный шар остроносый, сразу же две точки были исключены из уравнения, но тупорылый всё же дорвался до длинного самолёта, и пустота вдруг начала уменьшаться.
Истребитель был обречён.
Снаряды рвали его обшивку. Пилот был убит, но мёртвые пальцы крепко сжимали ручку управления и жали на гашетку. Будто струя раскалённого воздуха из самодельной печки, самолёт двигался по заданному направлению, даже лишённый управления.
На мгновение перед Профессором мелькнуло залитое кровью лицо этого лётчика, с которым он брёл между холмов в поисках Чапоги, но оно тут же исчезло.
Бомбардировщик, словно человек, подвернувший ногу, вдруг подломил крыло.
И Профессор увидел, как в этот момент капля пустоты снова обратно превращается в электрическую начинку, плутониевые дольки, взрывчатку — и нормальное, счётное, измеряемое вещество. У бомбардировщика оторвался хвост, и, наконец, море приняло все его части.
Одинокий остроносый самолёт, потеряв цель своего существования, ещё рыскал из стороны в сторону, но он уже был неинтересен профессору.
Он был зёрнышком, бусиной, шариком — только точкой на кривой, что, как известно, включает в себя бесконечное количество точек.
Всё снова стало легко, потому что мир снова был гармоничен.
Профессор выполз из круга на четвереньках — старик и его свита сидели рядом. Посередине поляны, будто зелёная бабочка, шевелил лепестками непонятный росток.
Профессор сел рядом с толстым восточным человеком, поглядеть на обыденное чудо цветка.
И ещё до конца не устроившись на голой земле, он осознал страх и тревогу за своё будущее.
Череда смятённых мыслей пронеслась в его голове — о неустойчивости его положения, и уязвимости его слабого тела. Снова испарина покрыла его лоб, он ощутил себя пустой скорлупой — орех был выеден, всё совершено, поле перейдено, а век кончен.
Но уравнение сошлось, и это было важнее хрупкости скорлупы.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
10 апреля 2016
История про камингаут из шинели (2016-04-10)
Николай Дмитриевский. Автор жжот. Ксилогравюра к повести Сергеева-Ценского "Гоголь уходит в ночь". (1934).
Есть какая-то магия крылатых фраз, которая заключена в том, во-первых, что общество хочет, чтобы они были авторскими, в том, во-вторых, что авторство их ширится, и, в-третих, начинаются бесконечные споры "говорил — не говорил".
Родина моя часто и много ходила в шинелях.
Шинель одежда особенная.
Оттого фраза «Все мы вышли из гоголевской «Шинели» очень популярная. При этом эти мы норовят ещё выйти из какой-нибудь другой шинели — в зависимости от политических предпочтений, выйти из ватника и из бушлата, выскочить как карта из рукава.
Я как-то, считая себя литературно-образованным человеком много повторял имя Достоевского и знал, что шинель тут в кавычках, а не просто так. Впрочем, несколько моих знакомых всерьёз полагали, что писатель, сидящий в заплёванном московском дворе, одет если не в шинель, то в плащ-палатку николаевских времён.
Но народная мифология русской литературы такая, что это должен сказать не просто Достоевский, а Достоевский на похоронах Гоголя. Он должен влезть на могильный холм и говорить всё это, сдерживая рыдание. Гоголь при этом должен ворочаться в глубине, предчувствуя, как потом братья-писатели его вытащат из гроба, снимут шинель и переплетут в неё все свои книги.
Никто при этом не задумывался, как это должно выглядеть — откуда выходят все эти люди: откинув полу, как медвежью полость, или вылезя из кармана. Спрыгнув с воротника — и это вовсе придаёт насекомую сущность, сразу напоминаю о старой русской традиции дезинсекции, называвшейся "прожарка".
Непонятные "они" покидают шинель в кавычках и без кавычках, как странные крохотные существа.
По поводу авторства камингаута из шинели была известная полемика — один человек доказывал, что фраза приплыла к нам из Франции, где её произносил обезличенный литератор, но ему отвечали, что француз, пустивший это, всё время рядом упоминает Фёдора Михайловича, так что именно