Жекки не могла иначе расценить эти совсем недавние и внешне поверхностные отношения, потому что она очень хорошо знала Аболешева. Только к человеку, вызывающему у него непроизвольный безотчетный интерес, он мог относиться с таким вниманием, которого удостоился Грег. По отношению к любому другому (за исключением Жекки) подобная заинтересованность со стороны Павла Всеволодовича походила бы скорее на акт самопожертвования. Жекки отказывалась понимать, что такого особенного муж нашел в Греге, почему так настойчиво стремится сойтись с ним. Но их диалог, по счастью, исчерпался буквально несколькими фразами. Жекки могла вздохнуть с облегчением — ничего предосудительного они не сказали.
Аболешев: Я думал, ваша любовь к музыке удержит вас в стороне от дилетантов.
Грег: Говоря по совести, меня привела сюда не столько любовь к музыке, сколько сами дилетанты. Вы, может быть, не знаете, но среди них попадаются иной раз удивительно милые люди.
Аболешев: Вы имеете в виду кого-то конкретного?
Грег: Вполне. Я всегда предпочитаю иметь дело с кем-то определенным, кого можно попробовать на ощупь.
Аболешев: Вы правы, это очень далеко от музыки.
Грег: Напротив, это куда ближе ей, чем вы думаете.
Аболешев вежливо отошел в сторону. Отвергнув всякие попытки втянуть себя в общий разговор и усевшись в кресло у окна, занавешенного плотной шторой, с совершенно отрешенным видом он уставился на тот узкий оконный проем между шторой и стеной, сквозь который с улицы заползала тонкая полоса темноты. Жекки старалась не смотреть на него.
Днем, после обеда у них состоялся короткий разговор. Жекки зашла к нему в комнату, подгоняемая навязчивой потребностью поговорить о том, что ей стало известно, и заранее зная, что ничего хорошего из этого разговора не выйдет. Аболешев как обычно лежал на диване, заложив руки за голову и глядя в потолок. Йоханс был отослан к бакалейщику за изюмом. Аболешев в последнее время приохотился к изюму, и иногда благодаря этому пристрастию отказывался от ужина. Войдя в комнату, Жекки села рядом, не зная с чего начать. Аболешев приподнялся, взял ее руку и молча прижал ее к своей холодной щеке.
— Знаешь, я вчера… — начала, было, она.
— Не надо, — прервал он ее на полуслове. — Я знаю.
Жекки понимала, что Йоханс не мог не проболтаться на счет ее появления в опиумной курильне, но она хотела говорить вовсе не только о том, что увидела там. Впервые за много лет по ее сердцу прошла трещина, ей было невыносимо поразившее ее там чувство отстраненности от Аболешева. Но едва она попробовала заговорить об этих, по-настоящему волновавших ее вещах, как Аболешев, снова откинувшись на диван и обратив глаза в потолок, дал понять, что говорить больше не о чем, что все нужное сказано. Жекки ничего не оставалось, как уйти. От этого свидания в душе остался горький осадок, как будто от невысказанности ее чувство отстраненности только усилилось, а трещина в сердце сделалась глубже.
«Он не хочет обсуждать это со мной. Значит я в самом деле не так уж не нужна ему. Значит, он уже испытывал что-то подобное, значит, я ничего не выдумала, и то выражение безмятежного покоя, которое было на его лице в дымной комнате, меня не обманывало. Моя любовь для него не более, чем дополнение к сладости опиумных грез, удобное подспорье в житейском море. А для меня он остался прежним, я ничего не могу изменить в себе. И это ужасно».
Эти раздумья ничего не проясняли, а скорее, наоборот — добавляли лишнюю смуту в и без того запутанные ощущения. Очевидно было пожалуй лишь то, что некий надлом в отношениях с Аболешевым, который Жекки почему-то считала давно случившимся, на самом деле произошел только вчера, после того, как она увидела его в курильне, и этот надлом был самым болезненным, самым душераздирающим из всех когда-либо испытанных ею переживаний.
Мельком взглянув теперь на Аболешева, пристроившегося на отшибе, подальше от гостей, Жекки с трудом подавила желание немедленно снова заговорить с ним о своем, недосказанном. Но она просто подошла к нему, присела на подлокотник кресла и, опять добившись мягкого пожатия от его руки, догадалась спустя пару минут, что ей лучше уйти. Он хотел слушать музыку в относительном одиночестве. А может быть, просто избегал нового разговора, кто знает?
Жекки направилась к фортепьяно, взволнованная и упрямая. Они с Лялей разучивали для этого вечера «Серенаду» Шуберта, наметив исполнение под самый конец, что называется — на сладкое. Но Жекки спутала все планы. С какой-то неловкой отговоркой она вдруг объявила, что собирается петь. Елена Павловна сверкнула глазами, но возражать вслух против намерения сестры не решилась. Пришлось перебрать целый ворох нот, чтобы найти нужные листки и водрузить их на пюпитр. Вступление прозвучало, и Жекки запела.
Эта была чуть ли не единственная музыкальная вещь, про которую она могла бы сказать: я ее чувствую. Меланхолия ритма, безотчетная тоска, подъемы и спады перекликающихся мелодичных потоков неизменно вызывали у нее ощущение когда-то пережитого невосполнимого счастья. Но сейчас она полностью отстранялась от привычного впечатления. Пока она пела, то не замечала ничьих лиц, кроме лица Аболешева. В нем и только в нем она могла и даже должна была прочитать невысказанный ответ на незаданные ею вопросы в том, несостоявшемся разговоре.
Аболешев неподвижно смотрел на узкую щель темноты, что просачивалась из внешнего мира. Веки его были полуопущены, лишая его, и без того скованное какой-то внутренней тяжестью лицо, остатков выразительности. Жекки и разочаровала эта бесстрастность, и немного смутила: обычно под воздействием настоящей музыки (а «Серенада» была настоящей) Аболешев оживлялся. Ничто другое уже давно не нарушало его холодного, слегка презрительного равнодушия. Правда, была еще сама Жекки, но она ощущалась Аболешевым как часть его собственного, сросшегося с ним в одно я. И Жекки прекрасно зная об этом, была тем более изумлена, видя сейчас все то же вялое безразличие. Сердце у нее защемило, и она поняла, что Павел Всеволодович больше не воспринимает ее голос, как нечто особенное, несравнимое ни с чем. С ним что-то случилось.
Зато другой, насквозь прожигающий взгляд не отпускал Жекки ни на минуту. Можно было даже не пытаться встретиться с ним, чтобы понять, от кого он исходит. Этот взгляд она успела довольно изучить, и всякий раз он производил на нее одно и то же неизменное действие, похожее на ожог.
Романс был пропет. Исполнительницы приняли причитающуюся порцию похвал. Просиявшая от успеха и удовольствия Ляля уселась опять к фортепьяно, а Жекки под общие возгласы отошла в глубь гостиной. Этим выступлением исчерпывалось ее участие в программе вечера. До ухода гостей она рассчитывала протомиться в более менее необременительном бездействии. Для этого требовалось усесться где-нибудь неподалеку от мужа, и как можно дальше от Грега. Нина Савельевна подходила в качестве соседки и скромной собеседницы лучше, чем кто-нибудь другой.