Наверное, так и стоит нарекать теплые связи бытия. Как знать. Наверное.
Нетленная грибоедовская комедия миновала сознание Марго. Даже когда в финале все персонажи, ведомые режиссерской находкой, подобно веренице бурлаков, потянулись к взошедшему на заднике солнцу будущего, что вызвало в зале восторженный, а может, недоуменный ропот, Марго осталась безучастна. Она боялась пропустить Федора Ивановича после окончания спектакля.
И они столкнулись. И Швачкин, к удивлению подруги, не верящей в истинность знакомства Марго, улыбнулся и, приложив руку к груди, отвесил дамам поклон.
– Не смог сдержаться! – шепотом воскликнула Марго.
Самым же поразительным было то, что назавтра после встречи в театре Федор Иванович позвонил и сам выразил желание прийти в гости. Правда, не вечером, как хотела бы Марго, а в обеденный перерыв.
Повторилась вакханалия приготовлений, сотрясшая жизнь Марго в восемнадцать лет.
Он пришел. Точно, как обещал.
Как непохожа была эта встреча на трагическое свидание с Мигелем!
Незабудок в эту пору года не водилось, а в глиняном кувшинчике стояли розы. И Федор Иванович отметил: «Роза в бокале золотого как небо Аи». Морковные и луковые цветники орнаментально распределились по столу. И Федор Иванович сказал: «Лукуллов пир!»
Он не ушел, он съел весь приготовленный обед, рассказав при этом, как однажды Россини, не выносивший музыки Вагнера, созвал на обед друзей. Когда все находились еще на террасе, в столовой раздался страшный шум и грохот. Россини бросился в столовую и, через минуту вернувшись, весело объявил: «Слава Богу – служанка зацепила скатерть и вся сервировка рухнула на пол. А я-то думал, что в моем доме кто-то осмелился сыграть увертюру к „Тангейзеру“!
Он вспомнил Россини! Это – пароль. Пароль, данный ей в прибалтийском ресторане. У нее уже был готов отзыв. Однако тут Федор Иванович покончил с десертом и мгновенно поднялся.
В опустевшей комнате Марго кружилась, касаясь пальцами тарелки, вилки Федора Ивановича, она поцеловала розы в глиняном кувшинчике «золотого как небо Аи». Он пришел! Он был тут!
«Еда была недурна, – думал Федор Иванович, садясь в машину, – а главное, хоть эта рожа не мелькала перед глазами». Последнее соображение относилось к Таисье, с которой он утром поссорился и решил на обед домой не возвращаться.
Пойти же есть в институтскую столовую Швачкин позволить себе не мог, ибо нежелательно было, чтобы сотрудники могли войти с ним во внеслужебное общение.
Праздничные салюты фантазии взрывались в душе Марго.
Реставрация человека по клетке (или молекуле?) решала для Марго все проблемы, вставшие перед ней на протяжении четверти века, прошедшей с момента того единственного свидания.
А к встрече с Федором Ивановичем Марго была готова всегда: от Светки она знала подробности его домашней жизни, в газетах вычитывала все, что касалось его деятельности. На книжной полке красовались научные труды Швачкина. Полки обрамляли часть стены, служившей как бы алтарем поклонения Швачкину. Там в золотой раме висела увеличенная фотография: Марго и Швачкин кормят белку возле чугунного изваяния Русалочки.
Теперь помогла и лекция. Как нежданно просветительская деятельность Марго, направляемая ею лишь на чужое людское благо, вдруг стала ключиком к собственному счастью!
Марго не могла уснуть. Едва она закрывала глаза, пышный, ювелирной работы иней одевал все предметы комнаты – вышивкой, пряжей, кружевами.
VI
Возок летел через снежные просторы России, ноздри лошадей дымились, как распахнутые на мороз двери теплых изб. Холки колюче топорщились белой щетиной инея, на крупах потные пятна впитывали морозную белизну.
Еще один полосатый верстовой столб мелькнул в окошечке возка, и Наталья Дмитриевна подумала: «Точно арестантские полосатые халаты, будто и столбы гонят по этапу».
Столбы в арестантских одеждахБредут под конвоем ветров…
Шереметьев обнаружил, что произнес давние строчки вслух.
Сразу же увиделось все: путешествие Натальи Дмитриевны Фонвизиной в Сибирь, в ссылку к мужу-декабристу. Темные глаза на бескровном от усталости лице. Даже меховой капор Натальи Дмитриевны разглядел Шереметьев.
У границы России и Сибири встретил ее каменный знак. Фонвизина вышла из возка и отвесила земной поклон сибирским далям, в беспредельности которых стыла мученическая жизнь мужа – генерала Михаила Александровича Фонвизина, и которым отдавала она теперь и свою юную судьбу.
Когда Шереметьев, работая над поэмой, описывал этот эпизод, сабельный удар ветра, надломивший стан Натальи Дмитриевны, ударил по плечам и его, Максима Максимовича. «Флобер, обдумывая смерть Эммы Бовари, ощутил во рту вкус яда», – улыбнулся Шереметьев хрестоматийному.
Теперь ветер не тронул пухлых плеч Максима Максимовича, упакованных в мягкое сукно пижамной куртки. Просто все увиделось ясно, но как бы со стороны.
Однако от видения этого вдруг тоскливо заныло сердце, и невыносимая жизнь предстала с предельной отчетливостью.
«– Не могу, не могу больше, – Шереметьев затряс головой, словно отказывая самому себе в предложении продолжать существование, – все никчемно, недостойно, не мое… Не могу…»
Если рассуждать здраво, ему грешно было думать подобным образом, да и вообще сетовать на жизнь. Мало, кто мог похвастаться столь безупречной гармонией бытия, какая выпала Шереметьеву.
О его рабочих успехах мы уже сообщали. Домашняя же жизнь Шереметьева могла также служить моделью для литературного очерка о счастливой семье.
Жена Наташа, жена любимая, чуткая, умная, обладала величайшим искусством конструировать жизнь, как говорил Шереметьев, «по классическому принципу золотого сечения», когда все детали существования находятся в идеальном соотношении прочности и красоты. При этом сама Наташа никогда не давала почувствовать, что это семейное зодчество стоит ей трудов, бессонных ночей, круглосуточных хлопот. Максим Максимович даже не заметил, как среди кастрюль и авосек с продовольствием, добытым в долгих очередях, Наташа защитила сначала кандидатскую, потом докторскую. Следуя за отцом, ныне покойным профессором Сперанским, Наташа стала филологом-арабистом.
И дочки – Майя и Инна (они родились, когда, начав работать в науке, Шереметьев занялся культурой майя и инков, в честь чего девочки и были названы) могли только радовать. Майя стала книжным художником-иллюстратором, младшая, Инна, успешно заканчивала аспирантуру по театроведению. Замуж вышли преотлично. Зятья Алексеи («У меня, как в „Анне Карениной“, – говорил Шереметьев, – оба Алексеи!»), физик и математик, ребята были работящие и в науке, и физического труда не чурались – из года в год ездили со студенческими стройотрядами.