в конце, – и я вам очень признательна, но мне хочется спросить, не собираетесь ли вы и меня включить в какой-нибудь роман-продолжение?»
Несколько недель он молчал, а когда наконец ответил, не смог заставить себя прокомментировать ее наблюдения насчет романа и Буттов. Он завершил письмо довольно холодно, будучи уверен, что она заметит и это, и длительную задержку с ответом, и поймет, что он не желает больше обсуждать источники своего вдохновения, переведя их в царство невысказанного, где он и она прежде свободно бродили как его почетные граждане.
Однако ему по-прежнему было очень интересно, как складываются у нее отношения с Буттами и Фрэнком Дювенеком. В голове возник сюжет о пожилом американце, человеке состоятельном, с изысканными манерами, который проживает в Европе вместе с дочерью. В его истории в брак вступают оба. Дочь выходит замуж первой, а отец женится чуть погодя, от одиночества. А их спутники, решил Генри, пусть будут тайно знакомы между собой или познакомятся после. Он делал сейчас именно то, чего опасалась Констанс, – сближал ее с другими персонажами, отцом и дочерью из «Женского портрета», дабы посмотреть, что будет дальше. Он отложил этот сюжет, не желая давать ей повода к лишним размышлениям о том, зачем он познакомил ее с Буттами, а также не сомневаясь: то, что он увидит во Флоренции сам, будет гораздо интереснее того, что он способен вообразить.
Констанс сняла на Беллосгардо собственный дом, Каса Брикьери-Коломби, с видом на город, с просторным участком и чудесным садом. Но в декабре, когда Генри приехал во Флоренцию, вытянув из Буттов и Констанс клятву, что никто другой не узнает о его визите, Констанс по-прежнему жила в апартаментах рядом с Буттами через маленькую площадь от Каса Брикьери-Коломби. Особняк стоял пустой, она предложила его Генри, и он принял приглашение.
Таким образом, он поселился в ее, по сути, будущем доме, видел ее почти ежедневно, позволяя ей устраивать его быт, а в это время никто из его флорентийских друзей-приятелей и не догадывался, что он в городе. Бутты знали, но они были всецело озабочены предстоящим рождением ребенка Лиззи. Это, впрочем, не помешало Фрэнсису Бутту подняться по Беллосгардо, чтобы навестить Генри.
Исключительное воспитание и образованность Бутта сочетались с его величайшей кротостью. Казалось, он был совершенно не способен ни обидеть, ни обижаться. Когда появился «Женский портрет» и стало очевидно, что и он сам, и его дом, и дочь были открыто использованы в качестве прототипов, а у главного злодея романа – его лицо, он не выразил автору ни малейшего возражения, и даже напротив – старика это, похоже, позабавило. Он был чрезвычайно добропорядочным жителем Флоренции, а до того – Бостона и Ньюпорта, и все считали его безупречным гостем и хозяином. При всей его кротости и скромности поведения казалось, что это свойство продолжает иные благородные достоинства, в которые он верил, но, видимо, не считал нужным демонстрировать повсеместно.
Старик опустился в мягкое кресло главной гостиной Каса Брикьери-Коломби и поплотнее укутался в шаль. Генри отметил про себя его нарочито замедленную кошачью повадку, прекрасные длинные пальцы, лицо, которое, невзирая на любовь Фрэнсиса вкусно поесть, все эти годы оставалось на удивление аскетичным.
– Нам очень понравилась ваша подруга мисс Вулсон, – сказал он. – Женщина редкостного обаяния и ума. Мы с Лиззи ее полюбили всем сердцем.
– Я уверен, она тоже в восторге от вас, – сказал Генри.
– У нее такой острый, находчивый ум, и вот эта ее удивительно милая манера уходить от нас так, словно от этого зависит вся ее жизнь. Нам всегда хочется, чтобы она осталась подольше, но у нее вечно работа, господи боже, да уж. – В глазах Фрэнсиса Бутта вспыхнула живая искорка. – Конечно, мы понимаем, что ее дружбой обязаны исключительно вашим стараниям. Она вами безмерно восхищается. И доверяет вам.
Друг его снова скрестил ноги, и Генри обратил внимание, какие у него красивые ботинки и какие узкие ступни. Ему хотелось вернуться к разговору о Лиззи и ее интересному положению, но он уже спрашивал о ней, когда Фрэнсис только пришел. Тем не менее он осмелился еще раз затронуть эту тему.
– Передайте Лиззи от меня наилучшие пожелания, – попросил он.
– Вы же знаете, что я все ей рассказываю, – снова улыбнулся Фрэнсис. – Мы оба тревожимся за Констанс. Конечно, никто из нас до конца не исследовал всей ее глубины, но у нас сложилось о ней общее представление.
– Да, Констанс глубокий человек, – согласился Генри.
– Однако она страдает гораздо больше, чем этого заслуживает человек ее дарования, – заметил Фрэнсис, хмуря брови. – Но ей посчастливилось встретить вас и узнать вас. Мы оба так считаем.
Генри непонимающе смотрел на него.
– Мы с Лиззи заметили перемену в ней за последние несколько недель, когда стало совершенно ясно, что вы приедете. Знаете, она повеселела, стала одеваться в светлое и чаще улыбаться. Это совершенно точно.
Френсис Бутт умолк, откашлялся, затем достал носовой платок и отпил глоток чая, который ему подали. Как будто он сказал все, что должен был сказать, предельно четко выразив свою мысль. А потом он внезапно заговорил снова, вначале повысив голос, словно перебивая кого-то:
– Мы хотели вас спросить: а вы счастливы в этом доме?
– О да, я его обожаю.
– Учитывая, что Констанс совсем рядом и это ее дом или вскоре станет таковым… – Фрэнсис Бутт понизил голос, однако говорил вполне отчетливо. – Никто не знает, что вы здесь, конечно, так что едва ли может возникнуть скандал. Беллосгардо, несмотря ни на что, это своего рода бастион. – Он пробежал пальцами по подлокотнику кресла. – Нет, проблема в другом – что она будет делать, когда вы уедете? Вот о чем мы с Лиззи тревожимся. Не о том, что вы здесь и так часто с ней видитесь, а о том, что вы перестанете видеться… надеюсь, вы понимаете, о чем я.
– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил Генри.
Он знал, как неубедительно звучит его реплика, но, поскольку Френсис Бутт улыбнулся ему тепло, почти лучезарно, он не стал ничего исправлять.
– Я в вас не сомневаюсь. Это все, что нам остается, – сказал старик.
Он допил чай, встал и откланялся.
В январе Констанс вступила в права на Каса Брикьери-Коломби, а Генри переселился в центр Флоренции. Дни до обеда он проводил в праздности, а после полудня и вечером вращался в обществе, которым Констанс сознательно пренебрегала. Генри скучал, и его часто раздражали эксцессы колонии экспатов, но он хорошо научился скрывать подобные чувства, пока в конце концов однажды вечером они полностью не испарились. Однажды,