ему очень нравилось. Он охотно слушал, причем всегда, но не спешил раскрывать подспудную работу мысли, воображения, чувственные глубины. И такая пустота была более чем маской, легко просачиваясь внутрь, так что, когда Генри выехал из поместья четы Бурже и направился в Венецию, ему уже было безразлично, встретится ли он с Полем и Минни когда-нибудь еще.
Он не забыл, как сильно любил Италию, но боялся, что стал слишком стар и привередлив, чтобы снова плениться ею, или что золотое очарование Италии потускнело под спудом времени и под наплывом приезжих. Генри неподвижно сидел в вагоне поезда, который уже на три часа задерживался с отправлением из Вентимильи, и наблюдал, как изнывает суетливая толпа под предводительством группы зажиточных немцев, жалуясь на давку и духоту. Он многое бы отдал, чтобы встать, выйти из вагона и пересечь границу пешком, а багаж пусть бы Берджесс Нокс катил на тележке следом. Ему не терпелось поскорее покинуть Францию, чтобы Италия коснулась его своими крылами. У итальянцев открытый и порывистый нрав, изысканность манер воспринимается ими как должное, они не кичатся ею. Какое облегчение и даже счастье испытал он, когда оказался наконец в кресле у открытого окна своего номера в генуэзском отеле, нежась на итальянском воздухе и воскрешая старые воспоминания.
В Венецию он прибыл поздним вечером и сразу понял, что ни туризм, ни время не разрушили атмосферу этого города – смесь печали и величия. От вокзала до Палаццо Барбаро он поплыл на гондоле, петлявшей по лабиринту смутно знакомых каналов. Эти поездки на лодке всегда обставлялись с торжественностью и некоторой театральностью, как будто пассажиров препровождали к последнему пристанищу. Но вскоре весла вынырнули из воды, суденышко поплыло свободно и замедлило ход, а потом мягко ударилось о причальный столб, и возникла другая сторона Венеции – необузданная роскошь, бесстыдный блеск, пространства, разительно несоразмерные реальной надобности.
Венецию переполняли старые голоса, старые образы, эхо минувших дней. Она стала убежищем для бесконечных и странных тайн, сломанных судеб и израненных сердец. Пять лет назад он, исполнив обязанности душеприказчика своей подруги Констанс Фенимор Вулсон, покинул этот город с уверенностью, что больше сюда не вернется. Они оба – он и Констанс – слишком многое поставили на карту, сев играть с Венецией, и она потеряла все, а он потерял ее. Воздействие Венеции перестало быть для него расплывчатым, ушедшим в историю, жестокость и насилие – вечные спутники красоты и великолепия – перестали быть абстракцией. Они воплотились в жестокой смерти его подруги. Пользуясь гостеприимством Кертисов, он поселился в Палаццо Барбаро и работал над новым рассказом в одной из дальних комнат с помпезной росписью на потолке и бледно-зелеными узорными шелковыми обоями на стенах, кое-где потертыми и залатанными. Он знал, что всего в нескольких комнатах от него сверкает Гранд-канал. Если выйти на балкон, как он делал уже много раз, можно созерцать купола, пилястры, зубчатые контрфорсы со статуями, венчающими купол Салюте[57], широкие ступени, ниспадающие, словно складки мантии. А можно глянуть влево и зажмуриться от ослепительного сияния Палаццо Дарио[58], отделанного чудеснейшими мраморными плитами и лепными кругами – изысканными, компактными и изящными.
Вот так, поворачивая голову от Салюте к Ка-Дарио, всякий раз он цеплялся взглядом за мрачные готические окна Орио Семитеколо[59], и здесь для него Венеция разом переставала быть красочным зрелищем, она сбрасывала карнавальную маску и показывала реальность – грозную, исполненную ужаса. Именно в этом здании на втором этаже находилось окно, из которого пять лет назад выбросилась на мостовую Констанс Фенимор Вулсон.
Они познакомились во Флоренции в начале 1880 года, когда он писал «Женский портрет». Ему было тридцать семь, ей – сорок. При себе у нее было рекомендательное письмо от сестры Минни Темпл – Генриетты. Констанс в то время прочитала все, что вышло из-под его пера, а он вообще не был знаком с ее творчеством. Он повидал множество американок, катавшихся по Европе с рекомендательными письмами к нему. Если собрать все эти письма вместе, получился бы увесистый том, который был бы не так зануден, как многие из подательниц писем, включая дам-романисток, остро сожалевших, что не они написали «Дейзи Миллер», которым не терпелось поведать ему, что они уже в процессе сотворения шедевра ничуть не хуже.
Констанс была туга на одно ухо, и это интересовало Генри не меньше, чем раздражало саму Констанс. Она была необычайно сдержанна и самодостаточна и, казалось, совершенно не стремилась ни произвести на него впечатление, ни порадовать. В свой внутренний мир она была погружена до невероятной, на взгляд Генри, степени. Когда он показывал ей достопримечательности, его не удивило, что она избегает толпищ туристов, но он искренне восхищался полным отсутствием у Констанс интереса к англо-американскому сообществу Флоренции и ее отказом быть представленной его друзьям и приятелям из флорентийского высшего света. По вечерам ей нужно быть одной, сказала она весьма непреклонно. Она плохо чувствует себя в большой компании людей, и не важно, насколько они богаты и влиятельны.
Нельзя было с уверенностью сказать, что ее отклики на красоту церквей, фресок и живописных полотен были совершенно оригинальны. Но тем не менее гулять с ней по утрам ему было очень интересно благодаря свежести ее суждений, ее симпатий и антипатий, способности так естественно удивляться и приходить в замешательство. Через два года она прочтет «Женский портрет» и доверительно сообщит ему, что заметила, как мастерски он изобразил американку в Италии – открытую и любознательную, полную собственных идей женщину, которая впервые оказалась под деликатным, но непреклонным руководством своего наставника-знатока – человека скромного достатка, однако большого ценителя прекрасного.
Генри использовал свое впечатление о ней, присовокупил, так сказать, к заявлениям предыдущих истцов, и записал чуть ли не в тот же день, когда они с его новой приятельницей-американкой гуляли по городу. Так что Изабелла Арчер смотрела вокруг глазами Констанс Фенимор Вулсон и, возможно, чувствовала то же самое, если бы только он был способен полностью осознать, что чувствовала Констанс.
Она подтрунивала над его утонченно-культурным воспитанием. То, что он был отпрыском семейства Джеймс, развлекало ее не меньше, чем Ньюпорт, Бостон и его скитания по Европе. Она, внучатая племянница Джеймса Фенимора Купера, принадлежала к Америке, которую ему не суждено было узнать. И в Огайо, и во Флориде, говорила она, дикую природу знаешь не понаслышке. Но если, чего доброго, Генри возомнит – и она зловеще улыбалась, – что она неотесанная простолюдинка, следует отметить, что сам он – первый потомок своего рода, ступивший на землю Италии, а ее двоюродный дед жил во Флоренции и написал