Эткуру раздражённо выплеснул чашку воды в бронзовую штуковину на ножках, в которой тихонько тлела рыжая пирамидка, пахнущая терпким мёдом.
– Зря, – сказал Анну. – Мне нравится, вкусный запах.
– А мне вот не нравится, – Эткуру сел на плоское и жёсткое ложе, накрытое шёлковой материей в жёлтых цветах и сине-зелёных листьях, толкнул ложе ладонью. – Подстилка для раба – спасибо, что не голые доски. Холодно, воняет гарью. Покои во дворца Барса – смешно это, брат.
Анну промолчал.
В покоях, положим, действительно, было холодно – но тут, на севере, ещё лежал снег, хотя приближалась Четвертая Луна от Солнцеворота. И потом, прохлада не казалась Анну неприятной – просто в покоях для гостей Барса было непривычно просторно и свежо. Десять больших комнат – и живут в них только Анну, Эткуру и двое бесплотных мудрецов, а ведь ещё – отдельное помещение для солдат-волчат, ещё клетушка для Сони… Громадный у Барса дворец. Да не в этом даже дело – слишком просторный какой-то, полупустой. Никто не мелькает под руками и перед глазами.
Можно взять и уйти куда-нибудь, где совсем никого нет. И остаться там надолго. Сидеть в одиночестве – и никто не придет и ничего не скажет, если сам не позовешь.
Эткуру сходу заявил – не хотим туземных слуг, и северянин, седой в синем, согласился, поклонился и пропал. И нет туземных слуг. Пока не дёрнешь специально за шнур – никто не появится.
Эткуру сказал – обойдёмся Соней, а солдаты перебьются и так – но его, кажется, сразу начало смущать это гулкое пустое пространство. Как в капище каком-то или пещере. Поэтому он и позвал волков в покои, расставил караулы, приказал Когу писать письма, а Наставника попросил помолиться за успех миссии – и успокоился, когда гулкая пустота заполнилась звуками. Когу скрипит письменной палочкой, Наставник монотонно бормочет и кланяется, позвякивая бубенчиком на чётках, Соня драит бляхи на куртке Анну, волки, свободные от караула, в соседней комнате играют в бляшки – негромко, но слышно, как переругиваются вполголоса и стучат ладонями. И жуть пропала. Нормально. Почти уютно.
Только Анну чувствовал детское желание снова испытать это…
Одиночество. Но говорить об этом Эткуру не стоило.
– Никакой он не Барс, – ворчал Эткуру, кладя на поставец у изголовья ножны для метательных ножей и расстёгивая пояс. – Соня! Сапоги с меня сними… и вычисти… Так, котёнок он слепой, а не Барс. Ни шерсти, ни виду. Мальчишка. И всё улыбается, ты заметил? И усадил рядом эту тварь – а она так и стрижёт глазищами… Заметил, какая у неё грудь?
– Всегда хотел северную женщину, – заметил Анну. – Именно из-за этого. Грудь, бёдра… задница… Вот, – и обрисовал в воздухе округлые формы. – Хочется потрогать.
– Ага, размечтался, – хмыкнул Эткуру. – Видал трофей Лойну? Кости шкуру рвут, морда как у трупа. А ещё – ну, ты тогда был не в Поре, не помнишь, наверное – Жменгу привёз северянку. Совсем молодую. Ну и что? Вот такие же глазищи были синие, как у рабыни Барса, а переломалась – стала худая, как щепка. И через год умерла, родить не смогла. Вот тебе и северянки, – и передразнил его движения, начертив в воздухе пышный женский бюст. – Уже. Сейчас.
– Но эти?
– Эти – ведьмы. В них – гуо. Заманит – и постепенно всю жизнь из тебя высосет, бывали такие случаи.
– А здешних почему не высасывают? – спросил Анну скептически. Страсть Эткуру повторять подчинённым общие места, слышанные от старших и наставников, иногда раздражала безмерно.
– Дурак. Кошка глаза псу выцарапывает, не коту. Северяне – они тут все проклятые. И все – рабы, прирождённые рабы, других нет. Никто свободы не достоин. Все в побрякушках, безделушках, все улыбаются, кланяются, ходят, как холуи – на цыпочках… Едят с рабынями из одной посуды – гадость какую-то. Ничтожные людишки.
– А наших пощипали в том бою, когда Элсу попал в плен, – усмехнулся Анну. – Такие слабаки – и так разнесли: кроме Дору все командиры мёртвые.
– Не знаешь – молчи, – отрезал Эткуру. – Дору рассказывал, как эти язычники вызывали нечистую силу. На целый отряд спустилось тёмное облако с тысячью глаз – и поглотило всех. А когда рассеялось – там уже были только трупы.
– Твой Дору врёт, как солдатская рабыня, – пробормотал Соня, не поднимая головы от сапог Эткуру и щётки с маслом. – Трус и враль. Будто ты сам не смеялся над этим с Хоэду…
Эткуру пнул его босой ногой.
– Ты, отхожее место, заткнись!
Соня, не поднимаясь с колен, обозначил поклон раба:
– Повинуюсь, брат.
Эткуру побагровел и ударил Соню по лицу кулаком – тот отшатнулся и моргнул, на сине-чёрной от татуировки коже скулы осталась красная полоса, проведённая боевым перстнем Эткуру.
– Язык отрежу! – прошипел Эткуру сквозь зубы. – А вернёмся домой – шкуру сдеру. Тварь.
Соня чуть пожал плечами, подобрал сапог, прихватил сосуд с маслом и отошёл в сторону с той равнодушной миной, какая бывает у рабов, знающих, что до настоящего наказания далеко, и приблизить его – не в силах господина.
– Он что, правда, твой брат? – спросил Анну, сдержав смешок.
– Что мне, называть братьями всех ублюдков от всех рабынь Льва? – огрызнулся Эткуру. – Трепливый раб – и всё. Слушай больше, что болтают бестелесные рабы, вроде него!
– А-а, – потянул Анну, делая серьёзную мину. – Понятно. Полно ублюдков, значит? Ну да, конечно.
Правильно. Прайд есть Прайд…
Щёку Эткуру дёрнула судорога.
– Ты ведь обо Льве говоришь, – сказал он, и в тоне послышалась настоящая ярость. – Он, братец, не как твой отец – нашему рысаку сводный баран! Он – стихия стихий, ему принадлежит всё в стране и всё вокруг. Он брал кого хотел и сколько хотел, ясно?!
– Да, мой отец – Львёнок Львёнка, – понимающе кивнул Анну, ощущая восхитительное злорадство и решительно не в силах удержаться. – Вояка, не ведающий дворцовых порядков. И ублюдков не плодил, чтобы не топить их потом и не резать в детстве. Тебе повезло оказаться любимым сыном Льва, брат – а то чистил бы кому-нибудь обувь, штопал штаны и прислуживал за обедом и в постели… Слушай, Эткуру, как смешно – вот если бы Соня оказался любимым сыном, а ты – нет? Ха-ха!
Эткуру вскочил с ложа, отшвырнув ножны меча, схватил Анну за грудки, выдохнул ему в лицо:
– Забыл, кто из нас ближе к Престолу, а, братец?! Забыл, кто выше?! Хочешь, я напомню, когда закончим миссию?! Я тебя сейчас щажу, потому что враги кругом – а дома…
Но Анну уже сообразил, что зарвался.
– Да что ты, брат! – воскликнул он, отстраняясь. – Я же пошутил. Тебе обидно это слышать? Я больше не стану это говорить. Не сердись. Война быстро учит грубости – я тоже грубиян, брат…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});