Прохладный воздух, теплое осеннее солнце бодрили ее, а звуки какой-то музыки, четкие и ясные, долетающие откуда-то издалека, напоминали ей что-то давнишнее, забытое, печальное и в то же время милое.
Фишер шел молча, и это особенно нравилось Анжелике. Она ни о чем не думала. Мозг ее устал и не способен был к какой-либо работе.
На обратном пути они прошли мимо дома, где жил Герье. Около калитки кого-то ожидал автомобиль.
Мадам Гаро остановилась, как вкопанная, так что спутник ее долго еще не замечал, что идет один. Он возвратился.
— Я хочу войти туда, — мадам Гаро показала на дверь квартиры Герье.
— Зачем?
— Я хочу, — упрямо ответила Анжелика.
— Попробуем, может быть, нам позволят.
Они вошли в открытую дверь и, никого не встречая на пути, прошли в столовую и оттуда — в кабинет. В столовой все было без перемен. Кабинет весь был завален разными вещами. Многие книги сняты с полок шкафов, на столах лежали большие свертки, перевязанные бечевками. На полу, в открытом чемодане, в беспорядке были набросаны какие-то вещи. Мадам Гаро остановилась посреди комнаты; ее широко открытые глаза были прикованы к этому чемодану.
— Вещи Рене, — прошептала она едва слышно. В комнату вошел бывший слуга Герье. Он, видимо, был очень удивлен появлением посетителей.
— Мне приказано собрать вещи мсье Герье… Наиболее ценные для него… Разрешено отправить только один чемодан. Я не знаю, что для него более ценно, — сказал он.
Слуга замолчал в ожидании ответа.
Мадам Гаро вдруг страшно заволновалась.
— О, дорогой герр Фишер, вы должны направиться с ним наверх в спальню, чтобы помочь ему выбрать что надо.
Фишер растерянно посмотрел на нее, но, поняв настойчивый взгляд, устремленный на него, повиновался.
Как только они вышли из кабинета, мадам Гаро бросилась к письменному столу, схватила лежащую здесь книжку в красном переплете, роман Бенуа «Прокаженный король». Она хотела что-то написать на странице книги. «О, нет, нет, это не годится, сейчас же заметят». Тогда, надрезав ножом край обложки, она быстро написала карандашом на кусочке бумаги несколько слов, и в этот момент услышала чьи-то шаги. Она хотела порвать бумажку, но внезапно изменила свое намерение и сунула ее в щель, сделанную в переплете книги.
Она успела еще подбежать к чемодану и бросить туда книгу; тотчас дверь открылась, и на пороге появился незнакомый человек. Он удивленно осмотрел мадам Гаро с головы до ног.
— Зачем вы здесь? Сюда запрещено входить кому-либо из посторонних. Мадам Гаро собралась что-то ответить и не успела: слуга и Фишер вернулись.
Незнакомец увлек слугу в коридор; оттуда послышался их возбужденный разговор.
Мадам Гаро схватила Фишера за руку и потащила вон из комнаты.
В прихожей Фишер вырвался из ее рук и, открыв дверь в коридор, сказал, стараясь придать своему голосу спокойствие:
— Я посоветовал вам, что надо отправить. Мне кажется, все это уместится в чемодан А теперь, простите, мы должны идти.
Он догнал свою спутницу у калитки. Мадам Гаро была сильно взволнована.
— Кажется, я сделала нечто безумное. Я написала Рене записку; если ее найдут, Куинслей узнает мои намерения. Фишер осторожно пожурил ее.
— Вы поступили опрометчиво, но опасения ваши преувеличены. Неужели вы думаете, что Куинслей не понимает вашего теперешнего настроения?
Мадам Гаро была неутешна. Ей казалось, что она потеряла способность правильно мыслить, правильно действовать.
— Я не подумала о механических глазах.
Фишер успокаивал ее как мог.
— Вы ничего не сделали такого, что могло бы ухудшить ваше положение, или положение Рене, если даже записка будет найдена. Механические глаза, может быть, не действуют: Мартини перед побегом основательно попортил эти приспособления.
Весь вечер мадам Гаро провела на своей квартире в тоске и унынии, которые по временам настолько усиливались, что она громко стонала от боли, сжимающей сердце.
ГЛАВА II
Мартини надел пальто и вышел на небольшую открытую веранду.
Кто не видел его эти четыре месяца, прошедшие после неудавшегося побега, тот его не узнал бы. Он сильно изменился. Лицо пожелтело и осунулось, глаза не блестели обычным оживлением, а на голове и в усах появилось много седых волос. Он стал горбиться и от этого казался еще меньше ростом. Платье висело на его исхудавшем теле.
Был полдень, и солнце приятно пекло, хотя воздух оставался холодным.
Перед верандой, за небольшим садиком, расстилался луг, круто сбегающий вниз. По нему кружилась извилистая дорога; из-за пригорка выглядывали крыши поселка — там, внизу, в глубокой впадине были расположены шахты. Вдали темнели гряды высоких гор с голыми скалистыми вершинами.
Домик, в котором была отведена квартира для Мартини, стоял на площадке, вырубленной в откосе горы. Повыше ее, на следующей такой же площадке, возвышалось шестиугольное здание в виде усеченной пирамиды — станция механических ушей, глаз, внушителя и телефона.
Мартини не ходил дальше веранды. Ему не хотелось встречаться с кем-нибудь.
Это уединенное место отвечало его настроению. Для здоровья он старался проводить несколько часов на воздухе и на солнце.
День выдался хороший. Мартини чувствовал, что мысли его, до сих пор вялые и несвязные, делались более определенными и живыми.
Он остановился, долго разглядывал свою правую руку, ворочал ладонь то кверху, то книзу.
«Пальцы подобраны превосходно, цвет кожи, волос, форма — все как мое! Я никогда не мог бы сказать, что эти два пальца, указательный и средний, чужие. Черт возьми! Какой у них должен быть громадный набор живых пальцев! Я помню, в Неаполе мне не могли найти подходящего зуба, когда надо было заменить испортившийся верхний резец». — Мартини посмотрел опять на свои пальцы, потрогал их другой рукой, согнул руку в кулак, расправил ее и про себя воскликнул: «Да, черт возьми, это искусство. Я думаю, они скоро научатся заменять и голову. Если это возможно с сердцем, то мне кажется, недалеко и до головы! «
«Было время, когда эта страна увлекала меня, — продолжал он свои размышления. — Лучшие в мире лаборатории, участие в работе самых высоких специалистов — что может быть более привлекательного для ученого? Какую работу произвел я сам! Какие открытия я сделал! Двадцать лет пребывания здесь не прошли для меня даром. Что же влекло меня отсюда? Отчего я не мог спокойно оставаться при своих занятиях, которым я отдал всю свою жизнь? Что тянуло меня туда, в старую Европу, в бедную Италию? Неужели макароны, кьянти, баркаролы, запах Неаполитанского залива и ласки какой-нибудь женщины манили меня к себе настолько, что я готов был бросить весь этот комфорт и рисковать даже жизнью? — Мартини подошел к перилам и устремил вдаль свой вопрошающий взгляд. — Конечно, так. Все эти кажущиеся мелочи оплетают нас как сетью, с детства, и мы не в силах ее разорвать, а разорвавши — тоскуем и плачем… Что я буду теперь делать? Надежды вернуться в Италию нет. Заняться прежней работой — не могу. Вот прошло уже более четырех месяцев, а я не смог оправиться. Болезнь, госпиталь, операция… Как этот дьявол отбил мне два средних пальца! Если бы удар пришелся выше, я лишился бы всей кисти руки. Мартини с усилием возвратился к прерванному ходу мыслей. — Из госпиталя прямо в тюрьму… Месяц одиночного заключения — наказание, достойное великого преступления. Теперь ссылка сюда, в копи. Устранение от ответственных обязанностей и перевод на мелкую должность строителя. Повседневная, скучная работа без каких-либо научных исканий, без широких задач. Филиппе Мартини, вы поступили опрометчиво и глупо! — Горькая улыбка пробежала по лицу ученого. Он заходил по веранде более быстрыми шагами, стараясь заглушить уныние. — Я потерял лучших своих друзей — Карно убит, Герье — далеко, я никогда его не увижу. Старый Фишер занят своей семьей, ему не до меня. Мадам Гаро сама в ужасном положении…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});