Он проходит мимо, звук шагов сначала громкий, затем начинает стихать… стих. Жду еще минуту или две, все это время ощущая, как слабость усиливается, холодком ползет от раненого бока по ребрам и бедру. Тихо, совсем тихо. Глубоко вдохнув затхлый воздух, иду дальше.
Впереди возникает свет, сначала тусклый, потом все ярче. Он уже слепит, приходится остановиться, чтобы глаза привыкли. Здесь тупик – стена с проемом, закрытым металлической конструкцией. Когда подхожу ближе, выясняется, что это край стеллажа, заставленного кастрюлями. Видно, что стеллаж очень тяжелый и его не сдвинуть. Между ним и краем проема остается пустое пространство, в которое я безрезультатно пытаюсь протиснуться. Слишком узко, но если…
Сняв куртку, отбрасываю ее назад, в темноту. Надо бы еще и от свитера избавиться, но мне и так холодно, к тому же из потревоженной раны кровь потечет с прежней силой. Когда протискиваюсь, в боку начинает работать сверло – крутится, наматывая на себя перемолотые косточки, сухожилия и вены. Выбравшись на другую сторону, опускаюсь на колени, прижав руки к боку. «ГРУМ! ГРУМ!» – тяжело колотится сердце. В такт ударам боль размахивает свинцовым молоточком и бьет, колотит по ране.
Это кухня, ярко освещенная лампами дневного света. Рядом на низкой тележке стоит чан, он подрагивает. Из-под тележки доносится гул – кажется, там работает мотор. Подхожу ближе, заглядываю – густая, покрытая пенкой масса, в ней видны куски капустных листьев, картофеля, моркови, редиски, покрошенная зелень, чеснок, лук, перемолотые баклажаны, огурцы, помидоры… овощная Марианская впадина кружится, и от ее вида начинает тошнить.
Отшатываюсь, плечом задеваю что-то, гляжу – на стене висит аптечка.
Я слишком плохо разбираюсь в этом, но вроде бы пуля прошла вскользь, вспоров свитер и кожу, улетела дальше, а не застряла в теле. Задрав свитер до подмышек, кладу на рану облитый перекисью водорода клок ваты. Корчась от боли, туго перематываю себя бинтом. Тошнит, кружится голова. Присев на корточки, упираясь ладонью в пол, жду, пока пройдет слабость, с опаской поглядывая на дрожащий, будто живой, чан.
Из другого, не видного мне конца кухни доносится приглушенный стук. Запах здесь кислый, неприятный. Наконец встаю и выглядываю – там пара столов, спиной ко мне стоят четыре женщины в васильковых халатиках. Они что-то очень быстро режут, согнутые в локтях руки поднимаются и опускаются одновременно и резко, будто поршневые рычаги. Слева дверь. Убедившись, что женщины не собираются поворачиваться, быстро иду к ней. Выскочив наружу, тихо прикрываю дверь за собой. Прохожу коридор, делаю несколько шагов – вот он, центральный вход в здание.
Просторный холл, весь в мраморных плитах, широкая лестница с ковром, закрытые стеклянные двери… васильковые мужчины возле них. Четверо, в полувоенной форме, с кобурами. Пока не видят меня, но незаметно проскользнуть к дверям невозможно. Что теперь делать? Чувствую, как холод проникает сквозь тонкий носок. Снимаю вторую кроссовку и начинаю осторожно подниматься по лестнице. Ковер скрадывает звук шагов. Со второго этажа вижу пролет третьего. Здесь широкий коридор и приоткрытые двери, из которых доносится шум, рокот барабанов. Прислонясь к перилам, гляжу вниз. Из глубины холла появляется Толстяк с трубкой мобильного телефона в руке. Он что-то говорит, охранники поворачиваются к нему, но я уже не смотрю на них, потому что вижу, как сверху, с третьего этажа, на лестницу выходят двое.
Пячусь от перил в глубь коридора. Здесь тупик и широкое, забранное решеткой окно. Мимо приоткрытой двери бегу к нему, хватаюсь за прутья. Видны кроны деревьев и совсем близкая улица, по ней идут прохожие, дальше – машины, светофор, газетный киоск, все это по-осеннему серенькое, блеклое. Улица совсем рядом, но она снаружи, а я внутри, решетка – непреодолимое препятствие. Бегом возвращаюсь назад, слышу шум шагов с лестницы и, уже не думая, что будет дальше, ныряю в приоткрытую дверь, навстречу рокоту барабанов.
VI
Полог порвался, в шатер просунулся меч и стал опускаться, прорезая ткань. Кто держится за его рукоять, мы не видели, и оттого широкий ржавый клинок производил впечатление чрезвычайно зловещее, устрашающее – он двигался будто сам собой, словно некий озлобленный бес вселился в его железную душу. Господин Браманти замер, подняв руку, коей придерживал откинутую в сторону шкуру на входе в шатер, ну а я, оторопев от вида движущегося по своей собственной воле оружия, застыл у стола. Не растерялся один лишь Паллад – крякнув, занес копье над плечом. Тем временем меч, прорезав ткань почти до земли, рывком убрался из шатра, и тут же края созданной его усилиями прорехи разошлись, после чего внутрь полезло существо, в коем лишь со второго взгляда я признал человека. Низкорослого, длинноволосого – патлы имели бледно-рыжий оттенок и напоминали ту ржавчину, что затянула клинок оружия, – рычащего, нагого человека. Лишь чресла его были скрыты под меховой набедренной повязкой. Занося меч над головой, человек этот шагнул внутрь, и я, стоящий ближе всех к прорехе, разглядел его глаза: дикие, звериные, с желто-коричневыми зеницами. Глаза эти казались еще жутче, еще страннее, чем движения ожившего меча, главным образом потому, что имели тот же самый ржавый цвет, что и волосы, что и клинок.
Человек уже был в шатре, и тут доблестный Паллад метнул копье. Короткое, не более трех локтей в длину, с зазубренным наконечником. Тот пробил грудь ржавоглазого с хорошо слышным глухим стуком, вслед за которым послышались бульканье и гулкий плеск, как если бы кто-то сильно качнул запечатанный глиняный кувшин, до половины полный воды или молока. Патлатый дикарь не вскрикнул, не издал ни звука (вернее, не произвел ничего ртом, потому что изнутри его, как было сказано, полились странные переливы), отшатнулся к сделанной им прорехе, взмахнул руками и вывалился из шатра.
Лишь после этого я оглянулся: господина Браманти уже не было здесь, падала на свое место шкура, скрывающая проход. Снаружи донесся вопль, и Паллад, ахнув, бросился следом за Браманти. Шкура взметнулась. Шкура опустилась. Я остался в шатре один.
Множество звуков раздавалось теперь в лагере, и все они свидетельствовали о нешуточном сражении. На ослабевших дрожащих ногах я шагнул к прорехе, пытаясь нашарить и не находя кинжал у бедра – надо полагать, еще только вытащив мое тело из болота, Паллад сразу же лишил меня оружия. Впрочем, были великие сомнения в том, что нож чем-то помог бы мне, ведь я никогда не являл собою умелого бойца, да и вообще – хотя за последние годы, избавившись от пагубной страсти к млечному соку, окреп телом, но по-прежнему отличался некоторой тщедушностью, усугубляемой к тому же службой в библиотеке Урбоса, каковая способствовала развитию скорее умственной, нежели телесной прыти. И все же, преодолев простительную для мирного обывателя робость, я сначала выставил в прореху голову, а после выбрался наружу целиком.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});