из сознания то и дело уходят так называемые «события исторической важности», то что уж требовать от людей памяти про какие-то пылинки, которых давным-давно смело могучим веником Времени.
Однако почему-то не хочется поддерживать этот в принципе полезный инструмент. Хочется то и дело не соглашаться с термином «пылинки» в отношении живших и страдавших на этом свете людей. Вот почему каждый рядовой документ, ими оставленный (ну, к примеру, чье-то кому-то письмишко), неминуемо с течением времени высвечивается в исторический раритет, характеризующий эпоху не хуже, чем настоящие музейные или архивные ценности. Так, хорошо облизанная ложка лагерника, хлебавшего ею баланду, для нас делается дороже любой антикварной серебряной ложки девятнадцатого века. Всякая эфемерность значений отступает перед новым качеством документа в нашем сегодняшнем восприятии, и, казалось бы, потухший в чернотах прошлого начинает в нашу сторону истово сигналить, а иногда и излучать свет.
Канск, 20/V- 1941 г.
Ликин, моя милая женушка! Май месяц, этот 4-й, что мы находимся в разлуке, стал для меня в этом году праздничным маем. Подумать только: за 20 дней, с 30/IV, 4 письма, посылка и бандероль с книгами от тебя, моей любимой, славной девчурки!
На письмо, полученное 30/IV, я тебе уже ответил. I1/V я получил твое письмо от 25/IV и телеграмму от 23/IV (видишь, какие темпы в доставке!..). 15/Vя получил письмо от 7/V, а вчера — только от 12/V. (Последнее время письма начали быстрее пропускать через цензуру). Отвечаю тебе сразу на все:
Прежде всего о свидании. Ответа на мое заявление Нач-ку Краслага от 4/V я еще не получил. Твое заявление от 12/V очевидно тоже уже поступило, — я полагаю, что на днях будет ответ. Какой только? Лелею надежду, что свидание будет на этот раз разрешено и мы, наконец, сможем увидеться. Но, если не разрешат, то я считаю, что не нужно тебе ехать «на авось», добиваться разрешения на месте. Ведь это уже 3-е мое заявление, к тому же и ты уже написала, и если теперь откажут, то вряд ли ты сумеешь получить разрешение, когда приедешь сама. Ты права в том, что нет никаких оснований к лишению нас права хотя бы на короткое свидание, тем более, что я отношусь хорошо к труду, участвую активно в общественной работе (в клубе), не имею взысканий, не нарушаю лагерного режима и проч. А вот видишь, все же трудно получить это разрешение, и дадут ли его еще? Я, со своей стороны, если и сейчас откажут, буду беспрерывно добиваться, писать к Нач-ку Краслага, и в ГУЛАГ, и Наркому, то же советую и тебе, и думаю, что, в конце концов, мы разрешение получим. Но ехать без наличия разрешения нельзя, т. к. нет уверенности, что ты добьешься положительного результата на месте. Может получиться, что только измотаешься в дороге, потратишь много денег, переволнуешься, а пользы не будет. Надо это учитывать и действовать благоразумно. Согласна ты с этим, моя мордука?
Теперь насчет приезда твоего с Мариком. Лидик, милый мой, этот вопрос для меня — настоящая кровоточащая рана. Все время в мозгу сверлит этот вопрос. Лидонька, ну разве мне самому не хочется видеть нашего сына, не хочется посмотреть на него, услышать его голос, обнять его, моего кроху, поговорить с ним? Разве мне не хотелось бы, чтобы он увидел своего отца? Свидание с моим Мароником было бы для меня величайшей радостью, — ты это понимаешь, Ли дух а!
Но, решая этот вопрос, нужно прежде всего исходить из целесообразности и пользы для самого нашего сына. Ведь правда? Мароник слаб здоровьем, болеет часто, ему трубно будет перенести тяжелое длительное путешествие сюда и еще более тяжелое — обратно в Москву. Здесь чрезвычайно трудно с билетами. Приходится уезжать в бесплацкартном вагоне до Красноярска, там пересадка опять, возможно, в бесплацкартный вагон. Ты представляешь себе трудности такой поездки и чем чревата она для ребенка? Можно ли подвергнуть такому испытанию нашего мальчика при его слабом здоровье? Я думаю, что нельзя. Потом. Несколько дней надо будет прожить здесь, в Канске. Как вы эти дни сумеете пробыть, как устроитесь? Если ты одна, это проще, а с ребенком? (Кстати, когда приедешь, вещи оставь на хранении на станции, а сама пойди устраиваться на жилье поближе к лагерю, у кого-нибудь на частной квартире. Только выбирай место получше, не торопись, чтобы люди были приличные, семейные, а еще лучше, если живут одни женщины, — вот приезжала здесь к одному товарищу недавно жена из Омска, так она устроилась где-то поблизости у двух пожилых женщин. Лагерь от города в 2–3 километрах, итти далеко, а, если свидания будут вечером, то и опасно).
Дальше. Свидание будет бесспорно кратковременным — на 2–3 часа, не больше. Постараюсь разделить эти 2–3 часа на 2–3 встречи. Нам нужно успеть об очень многом и многом поговорить. И времени мало, и можно ли обо всем говорить при ребенке? А условия такие, что он должен будет находиться здесь же, все будет слышать, видеть… маленькая комнатка в маленьком домике для свиданий около вахты. Но если бы я даже уделил ему целиком все время нашего свидания (что, пойми, совершенно невозможно!), то и в этом случае, это время настолько мало, что у ребенка, в конце концов, останутся лишь какие-то обрывки воспоминаний о встрече с отцом, это только выбьет его из нормальной детской колеи.
К тому же, это ведь будет первое наше свидание после таких тяжелых 3 ½лет. Сумеем ли мы удержать свои нервы при нашей встрече? А я не хочу, чтобы Марик увидел своего отца впервые и в таком состоянии.
Будем надеяться, что в предстоящем году окончится уже мое заключение и мы встретимся не на 2–3 часа, а уж на всю нашу жизнь, наша встреча тогда будет радостной, бодрой, и если уж папка ваш и раскиснет на минуточку, то он все последующее время сможет употребить на то, чтобы рассеять в памяти ребенка эту неприглядную картину, чтобы не оставить в его памяти образ слабого, плачущего отца.
Ты понимаешь меня, Лидука моя, или нет? Ты не подумай только, что я уж такой «кисель», наоборот, за эти годы, мне кажется, я возмужал, вырос, стал сильнее, но ведь надо же представить человечность нашей встречи в таких условиях, и я за себя, скажу честно, не могу поручиться, что смогу выдержать внешнее спокойствие. Разрыдаюсь, боюсь, собой перестану владеть.
Надо ли все это видеть, испытать