на имя капитана Госбезопасности Почтарева. 4/VНач. Лагпункта и Нач. КВЧ сказали, что мне дана хорошая характеристика и что просьба моя ими поддержана. Жду на днях ответа. Неужели опять откажут? Я уж не буду знать тогда, что делать!
Обратилась ли ты сама в ГУЛАГ, в Наркомат, как я тебе советовал? Писала ли ты сама Нач-ку Упр-я Краслага?
Я хочу видеть тебя и Марика чем скорее, я только и живу мыслями об этом. В последнее время я себя опять стал скверно чувствовать, — вновь возник этот проклятый парапрактит, причиняет мне сильные физические боли, — возможно, придется опять резать, но для этого надо лечь в больницу дней на 8—10, а я не хочу этого, пока не получу ответа на мое заявление. Ведь, если разрешат, ты сразу, не долго задерживаясь, сумеешь выехать? Да?
Сейчас уже май месяц, как дело с отправкой Мароника и мамы в Анапу? Когда они собираются ехать? Ведь нужно Марика отправить до наступления жарких дней, а время проходит… прошу очень Александру Даниловну фотографировать чаще Марульку, самой тоже сниматься, и присылать мне фото из Анапы. Почему мама мне ничего не пишет? Хоть бы раз написала! Тетя Тася — единственная из всей родни, вспомнила обо мне, прислала мне хорошее письмо, я был так обрадован ему, а ей очень, очень признателен, а мама почему-то ни слова не пишет. Это обидно и непонятно. Как ее здоровье, как нога?
Дорогая Александра Даниловна! Очень прошу вас написать мне. На меня не нужно обижаться, я ни в чем не виноват, мне и так очень тяжело, и я надеюсь, что мы с вами еще поживем, Лика будет жить и радоваться в радости и счастьи, которых она заслужила. «Жизнь — это темный лес, а не светлое поле», говорит народная пословица. Сейчас вот и мы попали в такой «темный лес», придет время — выберемся из него и наша жизнь все-таки станет «светлым полем», чистым, ясным. Гем более будет нам хорошо и радостно, что мы пережили такую катастрофу, такие тяжелые невзгоды. Я вам не могу передать всей моей теплой, искренней благодарности за заботу о Маронике, за все то, что Вы отдаете ему. Только, чур, не балуйте его слишком, когда он сыт, не старайтесь его перекармливать, и научите его кушать самому без уговоров, без песенок и сказок. Нужно, чтоб он был самостоятельным парнем, не изнеженным, не избалованным, сильным, крепким, не давать в нем развиваться чувству эгоизма, чего я больше всего боюсь. Наш сынка должен быть коллективистом, будущим настоящим большевиком, борцом, и эти качества нужно развивать в нем с детства. Не давайте ему сознавать на каждом шагу, что он «единственный сын», и свою любовь, и Вы, наша бабушка (не сердитесь, что я называю Вас «бабушкой», — сейчас Вы уж к этому, наверное, привыкли?), и ты, моя родная Лидука, передавайте ему так, чтобы он не воображал себя «гвоздем» в семье, а занимал бы положение рядового члена семейного коллектива. В этом — залог того, что Марик будет воспитан полноценным советским человеком, коммунистом.
Так что, договорились мы с Вами, Александра Даниловна, будете Вы мне писать, — правда? А уж когда приеду, тогда расцелуемся крепко-накрепко и заживем во славу.
Ликин, милая! Последнее твое письмо я получил 30/IV, сегодня П/V… Надо писать чаще, пусть хоть коротенькие письма, открытки, но чаще, чаше!..
«Не знал бы я, зачем встаю с постели,
Когда б не мысль: авось и прилетели
Сегодня, наконец, заветные листы,
В которых мне расскажешь ты:
Здорова ли? Что думаешь? Легко ли
Под дальним небом дышится тебе,
Грустишь ли ты, жалея прежней доли,
Охотно ль повинуешься судьбе?..»
Эти стихи Некрасова так созвучны моему каждодневному настроению, моим постоянным желаниям получить от тебя, моей родной, любимой женушки, весточку!
Я стараюсь много читать, читаю сейчас, несмотря на ограниченность времени, больше, куда больше прежнего. Все свободное время, которое чаще всего выкраиваю за счет сна, я читаю, стараюсь вобрать в себя побольше знаний и ума. Читаешь ли ты, моя Лидука, и что читаешь? Напиши мне об этом и о том, бываешь ли ты в театре, в кино, что смотрела, какие нынче хорошие постановки в Москве?
Ликин, надо, чтоб и ты, и Марик начали учиться иностранному языку, я думаю, в первую очередь, немецкому. Я здесь, практически, с немцами, учусь, а тебя прошу выслать мне учебники. Подбирай для меня еще книги по планированию и бухгалтерскому учету, они мне очень нужны.
Лидик! Прошу тебя выслать мне вещи, о которых я просил, — не в чем ходить, изорвался совсем. А в следующей посылке положи побольше сладкого и еще пришли мне яичного порошка, — говорят, что он помогает восстановлению памяти.
Ну вот, пока все… Ожидаю твоих писем и твоих фотокарточек (если еще не снялась, иди сегодня же в фотографию).
Крепко, крепонько целукаю тебя и сынку — твой Сема.
Привет всем родным, Таньке Шварц и твоим приятельницам Мифе и Вере, а тебя, мою роднусъку, еще разик крепко целукаю отдельно от всех и очень крепонько.
Т. Семука.
Нет, не Чехов, не Набоков. И даже не Константин Симонов. Но — гигант. «Когда строку диктует чувство», и микроорганизм становится гигантом. Простодушное прекраснодушие превращает дистрофика в атлета, само написание письма становится для зэка актом приобщения к жизни на свободе, выводит его дух за пределы колючей проволоки, вытаскивает из бесчеловечного к человеческому — прежде всего к семье как норме «гражданского состояния». В этих условиях сохранить любовь, оставленную ТАМ, значило спасти себя, — наполняясь энергией этого хранения, лагерник преодолевал не только собственное одиночество, но еще и СИСТЕМУ, ибо если ГУЛАГ не в силах был забить человека до конца, следовательно, он проигрывал. Обломок человека все еще неровно дышал к своей за тысячи километров где-то сейчас живущей жене, изнемогал, так сказать, по всем направлениям… Но жил!.. Жил! И это самое главное!..
Затерявшаяся в хаосе и кровавых нагромождениях 20-го века частная историйка любви моих родителей, конечно, не нова. Но столь же и не осмыслена. Может быть, она и важна-то лишь для меня — конкретного плода этой любви, да и то, с каждым новым годом сия важность куда-то улетучивается, выветривается во времени. Человечество живет, покоряясь великой силище — забвению. Природой дано, что эта силища естественна и неодолима. Уж если