Читать интересную книгу Смертный приговор - Эльчин

Поднявшись в кабинку, Абдул Гафарзаде отер воду с лица, вынул из кармана десятку, вручил водителю и велел ему ехать в сторону кладбища Тюлкю Гельди. Хорошо, что водитель был русский; азербайджанец или армянин сгорел бы от любопытства, начал бы расспрашивать, а русский сунул десятку в карман и сказал:

- Черт! Какой дождь, а?! - И повел машину куда надо. Абдул Гафарзаде остановил мусоровоз с задней стороны кладбища Тюлкю Гельди, у старой проселочной дороги. Здесь и днем-то никого не бывало, а сейчас... Абдул Гафарзаде подумал, что ветер дует ему в помощь, и дождь льет стеной, чтобы ему помочь, и все это - судьба, и от судьбы не уйдешь.

Чуть ли не по щиколотку увязая в грязи, он вошел на кладбище, и пока шум мусоровоза, быстро удаляясь (водитель, несмотря на десятку, наверное, хотел поскорее удалиться от этих мест и от этого пассажира), совсем не стих, стоял под высокой елью у старой могилы, ждал. И внезапно почувствовал запах омытой дождем ели. Он был похож на запах похоронных венков. И Абдул Гафарзаде на миг, всего на один миг, вспомнил тело, которое оставил на столе в гостиной... Потом стер воду с лица, еще раз убедился, что во всей округе нет ни души, и быстро зашагал в верхнюю часть кладбища Тюлкю Гельди, к тому холмику.

Когда тело Ордухана везли из больницы в мечеть Тазапир, Абдул Гафарзаде показал Мирзаиби, Василию, Агакериму это место и велел вырыть здесь могилу для сына. Место было из личного резерва Абдула Гафарзаде, он скрыл его даже от самых высокочтимых чинов и их родственников, как будто инстинкт говорил ему: сбереги - понадобится... Могилу на холмике вырыли и, поняв, что вечером будет дождь, спешно соорудили навес. Утопая в грязи на тропинках, где знал каждый кустик, Абдул Гафарзаде дошел до холмика и чуть не на четвереньках (скользко!) влез на него, положил сверток на отброшенную из могилы землю и внимательно огляделся. Но в темноте ему на глаза не попались ни палка, ни железка. Сунув руку в карман пальто, он вытащил ключи (от квартиры, кабинета и сейфа), которые всегда носил с собой, и спустился в свежую могилу. И низ, и бока могилы были аккуратно выложены камнем-кубиком, но воздух был сырой, навес не мог полностью задержать дождь, и раствор между камнями-кубиками еще не высох. Присев на корточки, Абдул Гафарзаде самым длинным из ключей стал быстро выковыривать раствор, скрепляющий камни-кубики, уложенные внизу.

Он ковырял ключом, пальцами вытаскивал отковырнутый раствор и ни о чем не думал, только часто взглядывал на сверток на краю могилы. Конечно, рядом никого не было, никто не мог прийти и унести сверток (он ведь специально постоял под елкой, чтобы своими глазами увидеть, как отъехал мусоровоз, хотя русский шофер, сразу видно, был размазня), Абдул Гафарзаде все понимал, но тревога не покидала, казалось, что, в очередной раз взглянув на то место, он не увидит сверток; тревога в сердце под ливнем, заливавшим округу, подгоняла Абдула Гафарзаде, и за двадцать минут он вынул два камня-кубика из дна могилы, ключом, пальцами вырыл под ними яму глубиной в полметра и шириной со сверток, взял с края могилы хрустальную вазу, осторожно заложил в яму, зарыл, утрамбовал, загладил, поставил на свои места камни-кубики, в швы затолкал остатки раствора, несколькими горстями земли окончательно выровнял низ и вылез из могилы. Но на краю снова присел на корточки: заровнял грязью следы своих ног в могиле.

Вот так было захоронено в дождливую зимнюю ночь на кладбище Тюлкю Гельди состояние, хранившееся на черный день. Об этом не узнает ни одна душа на всем свете. И можно поручиться: ничье богатство во всем Баку не хранилось в таком надежном месте...

Все было кончено, операция завершилась, и Абдул Гафарзаде, усевшись на край могилы, перевел дух, прислонился спиной к выброшенной из могилы земле (завтра ею засыплют Ордухана), ощутил влажность пальто, пиджака, рубашки, майки, брюк, трусов, носков и вдруг разрыдался, и слезы на лице смешались с дождем, и из груди вырвался стон: "До чего же я дошел, господи?!"

Сын, которого он оставил в гостиной и ушел, был теперь перед глазами Абдула Гафарзаде, и Абдул Гафарзаде на краю свежей могилы плакал и по ушедшему из мира сыну, которого ждет эта сырая земля, и по своей жизни.

Абдул Гафарзаде опять увидел себя со стороны, его мозг и теперь работал с абсолютной четкостью, в ту дождливую зимнюю ночь он прекрасно сознавал весь ужас своего положения. Единственным утешением было то, что никто ничего не узнает, и единственным свидетелем ужаса был сам Абдул Гафарзаде...

Рыдания, доносившиеся от края свежевырытой могилы, смешиваясь с шорохом дождя, разносились по ближней части Сулу дере кладбища Тюлкю Гельди, и казалось, рыдает сам дождь, сама ночь...

Абдул Гафарзаде дошел до дома около пяти утра. Двор под непрекращающимся дождем был так же пуст, идущий от палатки свет так же слабо падал на машины, и Абдул Гафарзаде, опять пройдя мимо темных деревьев, поднялся к себе на третий этаж. И здесь, с тех пор как он ушел, ничего не переменилось.

Когда Абдул Гафарзаде открывал дверь в квартиру, Муршуд Гюльджахани выходил из туалета, и они встретились в коридоре. Писатель увидел свата, промокшего, в грязи, увидел цвет и выражение его мокрого лица и замер на месте: посвятивший почти сорок лет жизни писательству, Муршуд-муэллим никогда в жизни ни одного человека не встречал в таком виде, - причем этот человек был Абдул Гафарзаде! Сняв шляпу, превратившуюся под дождем в тряпку, и пальто, грязное, промокшее до последней нитки, Абдул Гафарзаде бросил все Муршуду Гюльджахани и, оставляя за собой на паркете грязные следы, пошел прямо в спальню.

Муршуд Гюльджахани оглядел коридор, ища куда бы положить ужасное пальто и шляпу, наконец сбросил все это на пустой стул и направился вслед за Абдулом Гафарзаде. Муршуд-муэллим все это время думал, что Абдул Гафарзаде ушел спать, даже в душе ругал свата: сам, мол, спать пошел, а мы сиди тут до утра рядом с телом... Оказывается, свата и дома-то не было... Покончить с собой хотел, что ли?...

Когда Муршуд Гюльджахани вошел в спальню, Абдул Гафарзаде в грязных туфлях стоял спиной к дверям, прямо посреди комнаты на прекрасном тебризском ковре, сотканном еще до революции, но сохранившем свою свежесть. Сделав вперед шаг-другой, Муршуд Гюльджахани остановился, не осмелился ступить на прекрасный тебризский ковер и искренне, печально и тихо сказал:

- Так же нельзя, брат, возьми себя в руки...

Абдул Гафарзаде резко обернулся, посмотрел на Муршуда Гюльджахани покрасневшими, опухшими глазами, источающими ненависть и гнев, хрипло прокричал:

- Убирайся отсюда! Убирайся! Убирайся, сказал тебе! - И прямо в мокром пиджаке, в грязных туфлях, в брюках с абсолютно мокрыми и грязными штанинами бросился ничком на кровать.

Муршуд Гюльджахани, трепеща, на дрожащих ногах вышел из спальни.

Теперь с той черной ночи прошло шесть лет, но шум дождя до сих пор в памяти Абдула Гафарзаде, и особый ритм, и стон, и безнадежность того дождя впитались в его сердце и всегда с ним, а когда в памяти воскресает холод мокрого костюма, мокрого белья, Абдул Гафарзаде содрогается всем телом.

Теперь, в апрельский день, Абдул Гафарзаде стоял лицом к лицу с белым мрамором и розовым гранитом, руки у него были сцеплены за спиной, взгляд серых глаз устремлен на слова:

Гафарзаде Ордухан Абдулали оглу

(1951-1976)

и в сердце Абдула Гафарзаде было одно-единственное желание, волновавшее, прямо обжигающее, сильнейшее: он хотел убедить хотя бы себя самого в том, что каждый раз навещает эту могилу только (и только!) ради сына... Но будто бес вселился в него, бился как пульс после бега:

нет, не только ради сына ты приходишь сюда!...

не только ради сына приходишь сюда!

не только ради сына приходишь сюда!...

не только ради сына приходишь сюда!...

не только ради сына приходишь сюда!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

и ярко-желтое застывшее лицо Николая II снова высекалось на розовом граните, и ярко-желтое застывшее лицо Николая II неожиданно улыбалось так, что волосы дыбом вставали.

Абдул Гафарзаде медленно спустился с холмика, по узким земляным тропинкам кладбища Тюлкю Гельди направился к управлению, и, шагая вниз, вспомнил слово

Абдулали

на розовом граните, и подумал, что когда-то на каком-то камне будет написано

Гафарзаде Абдулали Ордухан оглу

(1929 - ?)

и на мгновение задержал шаг: какой там будет год?...

Нет, так все-таки нельзя, возрастное это, что ли?... Живешь один раз, и единственную жизнь проводить вот в таких мыслях, так грызть себя изнутри, так себя мучить? Нет, хоть у единожды данной жизни есть начало и есть конец, но в сущности жизнь сама по себе была некой вечностью, и жить надо исходя из того, что она вечность.

Мозг Абдула Гафарзаде, будто выйдя из тумана, из мороси, прояснился, заработал точно и четко, брызнул водой на угли тоски и погасил их.