«Эгоистичная змея, — подумала я с острым, отточенным крепким вином, сожалением, — Не удивительно, что тебе все равно, чем дело закончится для отца Гидеона, Ламберта, всего Нанта, наконец. Ты знаешь, чем закончится для тебя, и поэтому дорожишь только текущей минутой. Каков бы ни был финал, кто бы ни победил, ты вновь останешься одна, в обществе молчаливого Клаудо, неуклюжего Бальдульфа и, конечно, вина. Дни снова привычно потянутся друг за другом серой лентой, и ты снова будешь ощущать себя брошенной мебелью, слишком никчемной чтобы ее отремонтировать, но слишком ценной чтобы вышвырнуть ее на свалку. И ты так и будешь разваливаться на части в этой закопченной комнате с низким потолком. Бесполезная статуя. Застарелый фабричный брак. Сломанная игрушка».
Думать на эту тему было тяжело — поэтому я предпочла вовсе вышвырнуть эти никчемные мысли из головы, сосредоточившись на рассказе отца Гидеона.
— Судьба в последний раз смилостивилась над сиром Гунтериком, но он не внял ее знаку, продолжал он, нимало не охрипнув за это время, — Под его натиском пал город Вараждин. Это было чудо, что остатки воинства смогли взять штурмом стены, но сир Гунтерик не усмотрел в этом знака того, что пора облагоразумиться. Он собирался карьером проскакать прямиком в ад, и утащить с собой всех людей, которые ему доверились в этой авантюре. Закрепившись в городе, отряд получил небольшую передышку. Самые опытные понимали, что единственный шанс вернуться живыми в родные земли — перезимовать в Вараждине и ранней весной тронуться назад, надеясь на то, что хорваты не успеют вырезать всех под корень. Так и поступил бы любой здравомыслящий человек. Но откуда было взяться здравомыслию у человека, который привык решать все проблемы стремительным диким натиском, подчиненным своей тяжелой ярости, бычьим ударом, и неважно, во что он приходился. Он отдал приказ выдвигаться в направлении Лудбрега. Это было последней каплей. Под его знаменем не было безмерно преданных ему людей. Тяжело быть преданным человеку, который может оторвать тебе голову за то, что ты забрызгал грязью попону его коня или посмотрел не с тем выражением вослед. Большую часть его воинства, двинувшегося в самоубийственный восточный поход, составляли люди, рассчитывавшие поживиться за счет богатых хорватских городов. Но в этот раз даже эти безрассудные алчные разбойники поняли, то дело пахнет не золотом, а погребальным тленом. И они дрогнули. Когда заря встала над Вараждином, его улицы были пусты, как после мора. Городские жители бежали от кровавого барона, а вместе с ними под покровом ночи бежали и остатки его отряда. Это был безрассудный побег, обрекший почти всех его участников, но они выбрали смерть вероятную смерти верной. Бежали рядовые и префектусы, капелланы и конюшие. Бежали лайтер-стрелки, пехотинцы и некогда бесстрашные кирасиры. Сир Гунтерик остался с дюжиной своих личных стражников в пустом городе, и даже дома содрогнулись от его рева, когда он понял, что его бросили на произвол судьбы. Он впал в такое бешенство, что даже преданные ему люди не решались к нему подступиться. Он крушил стены латными перчатками, вырывал куски кладки, он заливал огнем улицы и от отзвуков его голоса лопались в окнах стекла. Он впал в совершеннейшее безумие и сделался невменяемым. А потом в город вошли хорваты, и сир Гунтерик принял свой последний, уже безнадежный, бой.
— Вина, Клаудо! — крикнула я.
Бальдульф неодобрительно наблюдал за тем, как сервус наполняет стакан.
— Не хватит ли тебе, Альби? — спросил он, — Ты выдула без малого две бутылки.
— Под хороший рассказ я могу осилить и бочонок. Прошу вас, отче, продолжайте. Судя по лицу нашего капитана, он уже подумывает о позорной капитуляции, так нанесите же удар милосердия!..
— Охотно, — отозвался священник, — Последний бой не посрамил чести сира Гунтерика, но вряд ли он мог искупить все его предыдущие подвиги. Хорваты наваливались на него десятками и сотнями, но не могли его одолеть — он бился с одержимостью бурого медведя, расшвыривая своих недругов в разные стороны, дробя их головы, отрывая руки, ломая пополам и раздавливая сталью. Улицы умылись кровью, когда безумный барон, в чьих жилах вместо крови с детства тек гнев, в последний раз поднял булаву. Один за другим падали последние его люди, и лишь он один продолжал свою смертоносную пляску, отправляя противников на небеса по нескольку за раз. Его безумие защищало его и в тот раз, но даже оно не было всесильно. Как бы ни был силен жук, угодивший в муравейник, он найдет свой немилосердный конец. Так случилось и с бароном. Пики и пули нападавших не смогли пробить его броню, но удачный удар боевого молота раздробил его внешние батареи, а резерв внутренних был не бесконечен, да и так подточен долгими переходами и бесконечными боями. Уложив очередного противника, он застыл статуей, и вся его чудовищная ярость, заключенная теперь в стальную скорлупу, была бессильна. Должно быть, это было самой страшной минутой в жизни барона — он видел своих врагов, был повержен ими, но не мог шевельнуть даже пальцем. Наверно, в этот миг он окончательно рехнулся. Но и хорваты не могли причинить ему вреда — их старого образца оружие было бессильно уязвить его рыцарский доспех новейшего образца, лишь оставляло вмятины на нем. Но они нашли выход, эти хорваты. Вырыли глубокую яму, наполнили ее до краев жарким углем — и скинули туда облаченное в рыцарский доспех тело, как конскую тушу. Прошло несколько часов, прежде чем барон стал кричать, и еще много часов, прежде чем он замолк. Тогда его вытащили, привязали к столбу и установили перед воротами Вараждина, где он, как говорят, стоит и по сегодняшний день. Плоть внутри доспехов давно изгнила, но сам он служит весомым напоминанием всем горожанам и приезжим о том, в какую пропасть может скинуть душу человеческая гордыня и гнев. Его горькая слава пережила его, она до сих пор гуляет хорватскими степями, только теперь его называют не Кровавой Стрелой, а Жареным Бароном. Так что вы скажете, капитан Ламберт, и этого благородного рыцаря вы назовете образцом добродетели?
Это был разгром, и только высочайшая дисциплинированность войска Ламберта позволила ему сохранить лицо перед неприятелем.
— Он был дурным человеком, — сказал он медленно, — И получил то, что заслужил. Но откуда вам все это известно, святой отец?
— Я же говорил, я исповедовал перед нейро-коррекцией дезертира из его отряда, который был всему этому свидетелем. На него должны были наложить Печать Покаяния пятой степени. Надеюсь, в качестве сервуса он принесет в этом мире больше пользы… Из всего отряда сира Гунтерика уцелели лишь считанные единицы, каким-то чудом вернувшиеся в пределы Империи. Кого догнали и растерзали хорваты, кто погиб от голода и морозов на жестоком обратном пути, кого съели их собственные сослуживцы. Вернулось их человек около десяти, и они не особенно стремились рассказывать о том походе, который позже получил название Восточный Белый Мор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});