Читать интересную книгу Новый Мир ( № 10 2006) - Новый Мир Новый Мир

Соедините Блока и Афанасьева, и поэтика раннего Есенина предстанет совсем в ином виде.

Но все это, разумеется, не объясняет трагедии Есенина. А вне трагедии понять его невозможно.

А вообще, стоит ли искать в есенинском пути какую-то отчетливую логику? Например, где заканчивались филологический опыт и напичканность модными поэтическими поветриями и начинались обычное русское пьянство, загул, дебоширство? Как это все стыкуется? Но самое главное — каким образом из этого можно понять несомненный поэтический гений Есенина? Истоки у Есенина и, например, Клюева общие, но Клюев сколько угодно замечательный поэт, но никак не поэтический гений.

Вот и Алла Марченко — неизбежно — начинает книгу рассудительно, несколько даже хладнокровно, во всяком случае, иронически в отношении мифа о Есенине, а заканчивает ее все-таки признанием его “инакости”. Не все вписывается в контекст, не все поддается геоэтнографической и культурологической оценке. Что-то остается вне контекста. Иначе Есенин не был бы до такой степени внятен нам, нынешним, от филолога до блатного. Так что грубоватая метафора Маяковского — “летите, в звезды врезываясь”, — над которой Марченко посмеивается, отнюдь не лишена смысла. Почвенно-городской конфликт или, по мнению Марченко, отсутствие оного — современному читателю, в принципе, до лампочки. Есенина любят не за крестьянское происхождение и не за учебу у символистов.

Тщательно обрисовав контекст, Алла Марченко все-таки упирается в “инакость”. Любопытно ее объяснение гибели Есенина. Так сложилось. Временное одиночество, пустота вокруг, денег нет, друзья не поспешили. На самом деле, скорее всего, так и было. Во всяком случае, это объяснение более разумно, чем безумие версии с убийством, где ни концов, ни начал. Но почему тогда смерть Есенина была столь ожидаемой, почему не любившая Есенина Ахматова была потрясена, но не удивлена? Почему в самоубийстве Есенина не усомнился никто из коллег по литературе, только версии выдвигались разные: так, Илья Груздев с уверенностью, как о чем-то общепризнанном, писал Горькому в Сорренто, что Есенин даже не повесился, а задушил себя, перебросив веревку через трубу парового отопления? Все-таки гибель была неизбежной?

Пожалуй, книга Аллы Марченко хороша именно тем, что на все вопросы не отвечает. И построена она хотя и хронологически строго, но пропорционально субъективно. О чем-то больше, о чем-то меньше, о чем-то — умолчание. На фоне чудовищного сериала “Есенин” с его навязчивой идеей “какого хорошего парня замочили” этот осторожный субъективизм был как бальзам на душу. С другой стороны, по книге Марченко фильм не снимешь. Вот уж точно здесь “кина не будет”.

Мне по душе пафос этой книги: с Есениным надо быть осторожнее.

Павел Басинский.

 

КНИЖНАЯ ПОЛКА МАЙИ КУЧЕРСКОЙ

+ 9

Александр Архангельский. 1962. М., “Амфора”, 2006, 288 стр.

Александр Архангельский, колумнист нескольких авторитетных изданий, ведущий телепрограммы “Тем временем”, автор жизнеописания Александра I и один из самых талантливых критиков своего поколения, написал о том, что случилось на земле в год его рождения — 1962-й.

Год выдался, как на заказ, урожайный. Алжир покончил с колонистами, в Новочеркасске расстреляли демонстрацию рабочих, журнал, который держит в руках читатель, опубликовал “Один день Ивана Денисовича”, а еще разразился Карибский кризис и скандал на выставке в Манеже, участников которой Хрущев принял за “пидорасов”… “О каком событии ни скажешь, любое — как зрелый яркий плод на соблазнительных полотнах Боттичелли; срывай и впивайся зубами”. Архангельский и впивается, рассказывая обо всем с азартом и восторгом первопроходца. Когда пунктир фактов бледноват, обводит и прочерчивает их уверенной рукой давно пишущего человека: в исторических портретах, где надо, кладет тени, подводит глаза, Хрущеву вручает яблочко, Брежневу — рыболовную удочку, Горбачева превращает в фехтовальщика. Фигурки движутся, человечки, как водится, падают от выстрелов, красные лужицы текут, неулыбчивый кудрявый мальчик растет, придумывает свои “волшебные коробочки”, мама и бабушка его ревниво и нежно любят. Читатели самиздата, поговорив на кухне о свободе и совести, надевают прорезиненные плащи и шагают в ночь. Президент Кеннеди ищет общий язык с “щирым украинцем”…

Архангельский сознательно совмещает бытовой, семейный и политический пласты. Его замысел вполне прозрачен, автор и сам подробно прописывает его в начале книги: каждая частная судьба вписана в общечеловеческую. История — это всякий человек, “история — это то, что пройдет сквозь него и в нем осуществится”.

Подробность этого, в общем, и так очевидного объяснения, опасение быть непонятым — первый ключ к “1962”. Второй — в подзаголовке: “Послание Тимофею”. Тимофею Александровичу Архангельскому, старшему сыну. Образ сына, стоящего по ту сторону повествования, наполняет текст дополнительным сюжетным смыслом, попутно добавляя ему и мягкости, и тепла. Это, впрочем, скорее во-вторых. Во-первых — в подзаголовке звучит эхо апостольских посланий. Эхо самоироничное, но отчетливое. Конечно, любопытно послушать на радио рубрику “Ну и денек” или, положим, узнать детали происходившего в 1962 году, и все же из документальной повести Архангельского ничего принципиально нового читатель не узнает. А захоти он узнать подробности Карибского кризиса или освобождения Африки от колонистов, обратится скорее к другим источникам. Но сверхзадача “1962” вовсе не в сообщении новой информации.

Перед нами — послание, светская проповедь. С моралью, проговоренной в начале и настойчиво повторенной в конце. Последнее слово книги, в полном созвучии с законами проповеднического жанра, — императив: “узнай”. Узнай, сын, что случилось в год твоего рождения. Узнай и ты, читатель, какие ветры дули в твой год. Почувствуй и пойми: из клубка политических событий тянется и нить твоей судьбы — из той же шерсти и той же толщины.

Конструкция хороша, исторический детерминизм — штука увлекательная, но — вот счастье! — прекрасная, трагическая, с таким сочувствием и пониманием описанная здесь жизнь отдельных городов, людей, стран просачивается сквозь ячейки искусно сплетенной сети. Доказать, что история его собственной семьи связана с раскрепощением Уганды или Алжира (расстрелом рабочих, манежной выставкой), автору не удалось. Но именно несовпадение готового ответа и жизни, так и бурлящей через край этого энергичного и талантливого текста, — главное доказательство того, что перед нами большая и очень искренняя проза.

 

Петр Алешковский. Рыба. История одной миграции1.

Читая такой естественный и гармоничный по интонации роман Петра Алешковского, написанный от лица медсестры-сиделки по прозвищу “Рыба”, на самом деле никакой не “рыбы”, а женщины живой и теплой, — замираешь как будто громом поражен. Как же давно в нашей литературе не предоставляли слова тем, на ком, кажется, и стоит сегодняшний, простите за пафос, русский мир. Приезжаешь, положим, в город Стамбул, ходишь по улицам, попиваешь кофе и все время испытываешь странный, не сразу осознаваемый дискомфорт. Что-то не так в этом королевстве… ах да, вот что: сплошные мужчины, в трамваях, на площадях, в магазинах и, разумеется, у мечетей — одни лишь смуглые мужские лица, а женщин мало, женщин почти нет. В России, как известно, наоборот — всюду женщины. В провинции это и вовсе бросается в глаза. Тетеньки за сорок (или моложе — просто они старятся быстрей?), привычно терпящие свою женскую долю, не боящиеся никакой работы, лишь бы вытянуть семью, — отпаивающие по утрам своего пьянчужку рассолом, хоронящие сыновей, погибших от передозы. Но про таких теток писать немодно, даже деревенщики предпочитали старух. Алешковский именно про такую и написал. С большой любовью.

Любовь и такт писателя по отношению к своей героине заключается в том, что он ей почти никогда не мешает — своим образованием, опытом, литературностью. В книге звучит женская, внятная и очень глагольная речь. “Папа с мамой были геологи. Их долго носило по стране, пока не закинуло в Таджикистан, в город Пенджикет”. Спокойная, почти эпическая повествовательная поступь. Неожиданные, объемные сравнения — пузатые мужики в чайхане налиты кайфом, “как мускатные виноградины на солнце”, а их суженные зрачки — “как галька в текущем с ледника Зеравшане” держат холод… Душный, полный тайной жути азиатский мир, в котором героиня проводит детство и молодость и который наносит ей так никогда и не зажившую рану (однажды ее, еще девочкой, насилует пожилой узбек), сменяется ничуть не более доброжелательным миром русской глубинки, куда она, повзрослев, вместе с мужем и маленькими сыновьями бежит от гражданской войны. Они — беженцы, и рефрен их скитальческой жизни предсказуем: “Понаехали!”