Читать интересную книгу Есенин - Виталий Безруков

Илья укоризненно покачал головой и, махнув рукой, пошел на берег вслед за Есениным.

Есенин сидел на берегу Оки, глядя на лунную дорожку, серебряными бликами играющую на воде. От луны, висящей высоко в небе, было светло, как днем.

— Шурка, слушай! Это я сейчас сочинил:

И это я!Я, гражданин села,Которое лишь тем и будет знаменито,Что здесь когда-то баба родилаРоссийского скандального пиита.

— Здорово, Сережа! — Шурка сидела рядом, натянув подол на колени и обхватив их руками.

— Погоди, вот еще:

Моя поэзия здесь больше не нужна,Да и, пожалуй, сам я здесь не нужен…

Шурка всхлипнула. Есенин ласково обнял сестренку за плечи:

— Ты чего, Шурёнок?

— Сережа, а ты вправду возьмешь меня в Москву? — заглянула она ему в глаза, боясь прочесть в них отказ.

— Вправду, Шурок! — серьезно ответил Есенин. — Нечего тебе здесь делать!

— Снизу по течению послышались всплески весел и Катин голос: «Ну-у-у, разом! И-и-и раз! Навались, Вася! Левым, левым загребай, на костер правь!»

Есенин встал и, заложив два пальца в рот, засвистел так, что Шурка зажала руками уши.

— Эге-гей! — закричал он. — Катька! Наседкин! Гребите сюда, здесь мы!

Когда лодка уткнулась носом в берег, Есенин подал руку Кате, помогая ей выйти: «А остальные где?» — спросил он, когда она легко выпрыгнула на берег.

— Обставили мы всех! Вася оказался заправским гребцом!

— Ой, мамочка, руки болят, завтра не шевельну, — шутливо застонал Наседкин, складывая весла и тоже выходя на берег.

— А вы тут как? Гуляют комсомольцы? — спросила Катя.

— Устал я, домой поплывем. Шурка, полезай в лодку!

На берег вышел Илья.

— Постой, Сергей, я вас переправлю, а то перевернетесь, не дай бог! Да и лодку обратно пригоню.

Есенин согласно кивнул, уступив ему место, и перешел на корму, а Шурка, усевшись на нос лодки, скомандовала: «Ну, Катька, толкайте нас!»

Наседкин с Катей уперлись в лодку, разом навалились и, оттолкнув ее, чуть не свалились в воду. Они весело засмеялись, и Наседкин крикнул вслед:

— Сергей! Ты не волнуйся!.. Мы скоро тоже приплывем!

«Приплывем!» — эхом повторила река.

— Да я что? Гуляйте! — крикнул им в ответ Есенин.

Лодка постепенно удалялась, таяла в тени высокого константиновского берега, а вслед ей летел звонкий голос Наташки Суровой:

Я Сережу полюбилаИ намек ему дала,Но разлучница отбила.За границу увезла.

Поутру, когда в низеньком амбаре, пристроившись на подоконнике у маленького окошка, Есенин сосредоточенно что-то писал, тихонько скрипнула дверь и, крадучись, вошел отец. Усевшись на табуретку, он некоторое время молчал, любуясь сыном, потом, робко покашляв в кулак, спросил: «Я тебе не помешаю, если посижу тут?»

— Что? — спросил Сергей, не отрываясь.

— Не помешаю, говорю? — повторил отец.

— Сиди… — Есенин на мгновение закрыл глаза, вспоминая что-то, потом снова принялся писать.

Александр Никитич достал пачку папирос — подарок сына — и, закурив, тихонько заговорил как бы сам с собой: «Ох, беда, беда, в огороде лебеда… Прошлым летом из-за дождей все сено сгнило… Картошка совсем не уродилась…»

Сергей сочувственно поглядел на отца, взяв папиросу, тоже закурил.

— Это тебе спасибо, сынок, что ты Шурку берешь с собой, все ж нам с матерью легче будет.

Сергей согласно кивнул.

— Ты, Серега, вот что: мыслишка тут у меня завелась…

Сергей вопросительно посмотрел на отца.

— А что, если денег тебе за стихи свои брать побольше, а?

— Мысль хорошая! — грустно улыбнулся Сергей и мягко спросил: — Сколько вам надо денег, чтобы вы с матерью жили без нужды?

— Так ведь раз на раз не приходится! Как тут знать наперед? — засуетился отец. — Опять же лошади у нас нет!..

Есенин укоряюще посмотрел на отца, погасив в глиняной плошке окурок, полез в чемодан, достал деньги и, отделив половину, положил их ему на колени: «Хватит на первое время?.. Потом еще вышлю, из Москвы! С Мариенгофа получу, за кафе и книжную лавку, и вышлю. Все, отец, иди, мне работать надо».

Отец прижал деньги к груди, и на глазах у него выступили слезы бесконечной благодарности. Он вытер слезы рукавом и, спрятав деньги за пазуху, произнес с восторженной укоризной: «Эх, Серега, Серега! С твоей-то головой ты бы теперь занимал уже пост председателя волисполкома!.. Эх-эх!» — махнул он безнадежно рукой и вышел, осторожно притворив за собой дверь.

— Э-эх! — так же безнадежно вздохнул вслед ему Сергей, подумав про себя: «Дорогие мои, хорошие! Если б хоть чуточку вы понимали, что сын ваш — в России самый лучший поэт. Но вам наплевать на все мои стихи…» Комок обиды подступил к горлу. Есенин закурил. Постучав в дверь, тихонько вошла Катя:

— Прости, Сережа, я забыла отдать тебе письмо от Клюева, вот. Галя в Москве еще передала.

Есенин вскрыл конверт и стал читать строчки, аккуратно выведенные знакомым почерком. Вместе с первыми словами в ушах его зазвучал елейный голос Клюева:

«Облил я слезами твое письмо из гостиницы, припадал к нему лицом своим, вдыхал его запах. Молюсь лику твоему невещественному… Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обреченный на заклание за Россию, за Иерусалим, сошедший с неба. Слыхал я, что ты теперь ночной нетопырь, что на тебе бобровая шуба, что ешь ты за обедом мясо, пьешь настоящий чай, что шатия вокруг тебя — моллюски, прилипшие к килю корабля, что у тебя была длительная схватка с Пролеткультом, что они теперь ничто, а ты победитель. Ты действительно победил пиджачных бесов, а не убежал от них, как я. Теперь тебе — все праздники и звони на Руси. Сереженька, душа моя у ног твоих, не пинай ее! За доброе слово твое я готов простить даже эту сволочь — Мариенгофа… Верую, он дождется несчастия.

Порывая с нами, советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе. Я же человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала мой избяной рай… Покрываю поцелуями твою «Трехрядницу» и «Пугачева». Радуйся красоте своей, радуйся, обретший жемчужину родимого слова, радуйся закланию своему. Будь спокоен и счастлив! Твои брат и сопесенник…»

— Что он? — спросила Катя, когда Сергей внимательно прочел до конца все письмо.

— Бедствует, юродивый! — поморщился Есенин. — Все, что было возможно, я устроил ему: и деньгами, и пайки посылал… Вернемся в Москву, напомни, схожу к Луначарскому. Я ведь ему многим обязан за первые шаги свои в Питере…

— Когда едем, Сережа?

— Да хоть завтра… не дают здесь работать, а хочется страсть! Несколько поэм заканчивать надо, стихов много!

— Ты, Сережа, опять к Дункан поедешь? — спросила Катя и осеклась.

— Не знаю, не решил, — помрачнел Есенин. — Вообще-то мы уже разошлись… До печенок она меня достала!

— А с Галей у тебя как?

— Вот к Гале и поедем… хотя тоже мало радости… а с Изадорой я разберусь!

Катя обняла Сергея:

— Ты не бросишь нас, Сережа?

— Вот дурная, с чего ты взяла? — отстранился Есенин.

— Да так… Один ты у нас! Вся надежда только на тебя!

— Решено! Завтра едем! Сбегай к Илье, предупреди. Я ведь его тоже с собой беру. Чай, родные мы все — Есенины!

Есенину вдруг стало душно, тесно и тоскливо в своей родной деревне, в которую еще совсем недавно он так рвался, находясь с Дункан за границей. Он понимал, что приезд сюда был бегством от себя, от разлада в душе и сумятицы в мыслях… Короткий отдых в родительском доме, в котором все было до боли родное и близкое, не напитало его живительными соками, как прежде. После кричащего богатства и роскоши цивилизованной Европы таким бесконечно убогим представился ему весь теперешний уклад разоренного Гражданской войной, некогда богатого села! Всем сердцем и плотью ощутил он горькую правду вчера, в лугах, в разговоре с мужиками. Было тяжело и обидно, что-то навек утратила Россия. Совесть и правду… доброту, любовь и веру, все, чем испокон веков жил народ русский, православный, отравили ложью и злобой своей люди заезжие. Не верит мужик больше ни во что… нет для него ни неба, ни ада… а если есть ад, то он его не боится, — он не может быть ужаснее братоубийства.

Письмо Клюева, которое он, оставшись наедине, прочел еще несколько раз, несмотря на его льстивость и кликушество, заставило Есенина встряхнуться: «Поэт Сергей Есенин, обреченный на заклание за Россию, вздумал на мужиков обижаться! Они простой народ, живущий на своей земле, родивший, между прочем, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Толстого!.. Да и тебя тоже…» Мало-помалу настроение изменилось. Истина становилась все яснее, она открылась ему в нем самом! «Ты поэт — милостью Божьей! Так будь же терпим и великодушен. И бейся за жизнь, чтобы жить и любить! Ибо смысл жизни в самой жизни. Которая всегда идет вперед! Она — великое деяние и непространственное творчество! Какая радость жить! Жить и творить!» — убеждал себя Сергей, хотя сердце все равно щемило предчувствием неизбежной беды… и безнадежности.