Забавное общество этих прелестных юношей развлекало меня в моем печальном и одиноком состоянии, но их очевидное безразличие к женским чарам укололо мое самолюбие. Я решила испробовать свои силы и действовала так успешно, что в одну прекрасную ночь уехала в сопровождении одной только молодой подруги-американки в чудном автомобиле с главарем этого содружества. Ночь была дивная. Мы мчались по берегу Женевского озера, пронеслись через Монтре, а я все восклицала: «Дальше, дальше!» — пока на заре мы не очутились во Вьеже. Я продолжала просить: «Дальше, дальше!» — и мы стали подниматься по вечным снегам Сен-Тотардского перевала.
Я смеялась, думая о прелестной свите молодых красавцев моего друга, когда они к своему изумлению узнают утром, что их султан исчез и к тому же с представительницей ненавистного пола. Я пустила в ход все способы обольщения, и вскоре мы спускались в Италию. Мы не останавливались, пока не приехали в Рим, а оттуда продолжали свой путь в Неаполь. Но при первом взгляде на море меня охватило пылкое желание снова увидеть Афины.
Мы наняли маленький итальянский пароход, и одно дивное утро снова увидело меня поднимающейся по белым мраморным ступенькам Пропилеи к храму божественной и мудрой Афины. Мне отчетливо припомнилось мое последнее посещение этого места, ияне могла не почувствовать стыда при мысли о том, как далеко я ушла от мудрости и гармонии за этот промежуток времени и — увы! — ценой какого страдания я заплатила за порывы страсти.
Новые Афины волновались. В день нашего приезда стало известно о падении Венизелоса и считали возможным, что королевская семья станет на сторону кайзера. В тот вечер я устроила очаровательный обед, на котором в числе других гостей присутствовал секретарь короля, г. Мелас. Середину стола я украсила грудой красных роз, под которыми спрятала маленький граммофон. В том же зале обедала группа высокопоставленных лиц из Берлина. Внезапно за их столом раздался тост: «Да здравствует кайзер!» Тогда я раздвинула розы, пустила граммофон, который заиграл «Марсельезу», и провозгласила тост: «Да здравствует Франция!» Секретарь короля выглядел испуганно, но в душе радовался, так как был горячим сторонником дела союзников.
Тем временем большая толпа собралась в сквере перед открытыми окнами ресторана. Высоко держа над головой фотографию Венизелоса, сопровождаемая моей молодой американской подругой с граммофоном, продолжавшим храбро играть «Марсельезу», я вышла на середину сквера и под музыку маленького граммофона и пение восторженной толпы протанцевала гимн Франции. Затем я обратилась к толпе:
— У вас второй Перикл — великий Венизелос. Зачем вы позволяете его трогать? Почему вы не следуете на ним? Ведь он поведет Грецию к славе.
Потом мы двинулись процессией к дому Венизелоса и там пели под его окнами то «Марсельезу», то греческий гимн, пока солдаты с ружьями наперевес довольно невежливо не разогнали наш импровизированный митинг.
После этого случая, который доставил мне большое удовольствие, мы пароходом вернулись в Неаполь, а оттуда на автомобиле в Уши.
До самого конца войны я делала отчаянные попытки сохранить школу, думая, что после заключения мира нам удастся вернуться в «Бельвю». Но война все продолжалась, и мне пришлось занимать деньги у ростовщиков за пятьдесят процентов годовых, чтобы платить за содержание школы в Швейцарии. С целью добыть средства яв 1916 году подписала контракт на турне по Южной Америке и отправилась в Буэнос-Айрес.
По мере того как эти воспоминания приближаются к концу, я все больше и больше сознаю невозможность правдиво описывать собственную жизнь или, вернее, жизнь всех тех различных существ, которыми я была. Случаи, которые, как мне кажется, продолжались целую вечность, занимают только несколько страниц; промежутки времени, которые казались тысячами лет страданий и боли и после которых я в целях простой самозащиты делалась совершенно другим человеком, здесь становятся короткими. Часто я задаю себе в отчаянии вопрос: кто из моих читателей будет в состоянии облечь в плоть тот скелет, который я ему представила? Я стараюсь писать правду, но она убегает и прячется от меня. Как ее найти? Будь я писателем и опиши свою жизнь в двадцати или более романах, я бы ближе подошла к истине. Но после романов мне пришлось бы писать историю артистки, совершенно независимую от всего прежде написанного. Моя артистическая жизнь и мысли об искусстве развивались да и развиваются до сих пор отдельным организмом, вполне свободным от того, что я называю своей волей.
И все-таки я продолжаю писать правду о том, что со мной происходило, но боюсь, что получится ужасная смесь. Я доведу начатое дело до конца, дам подробный отчет о своей жизни, хотя и сейчас уже мне слышатся голоса так называемых добродетельных женщин всего мира, говорящих: «Возмутительный рассказ. Все ее несчастья являются достойным возмездием за грехи». Но я не считаю себя согрешившей. «Женщина — зеркало», — говорит Ницше, а я только отражала людей и реагировала на силы, бравшие меня в плен и, как героиня «Метаморфоз» Овидия, меняла оболочку и характер согласно приказаниям бессмертных богов.
Когда пароход зашел в Нью-Йорк, ко мне присоединился Августин, очень недовольный моим намерением совершить одной во время войны такое далекое путешествие, и его общество явилось для меня большим утешением. На пароходе ехало также несколько молодых боксеров с Тедом Льюисом во главе, встававших ежедневно в шесть часов утра для тренировки и затем плававших в большом пароходном бассейне. Я тренировалась вместе с ними по утрам и танцевала им по вечерам, так что путешествие прошло очень весело и сравнительно быстро.
Байя был первым полутропическим городом, который мне пришлось посетить, и он показался мне полным тепла, зелени и влаги. Хотя постоянно лил дождь, женщины, гулявшие по улицам в промокших коленкоровых платьях, совершенно облепивших их формы, казалось, не замечали его и относились с безразличием к тому, насколько их тела мокры. Тут впервые я также наблюдала равнодушие по отношению к цвету кожи. В ресторане, где мы завтракали, сидели за одним столом негр с белой девушкой, а за другим белый с негритянкой. В маленькую церковь женщины приносили крестить мулатов-детей.
В каждом саду цвели красные цветы, и весь город дышал любовью белой и черной расы. В некоторых кварталах Баии из окон притонов высовывались ленивые черные, белые и желтые женщины, но они не имели того запуганного и жалкого вида, которым отличаются *еепзогеб*тки крупных центров.
* * *
Через несколько дней после нашего приезда в Буэнос-Айрес мы отправились вечером в студенческое кабаре. Это была длинная прокуренная комната с низким потолком, в которой толпились смуглые молодые люди, обнимавшиеся с такими же смуглыми девицами и танцевавшие с ними танго. Я никогда еще не танцевала танго, но молодой аргентинец, служивший нам проводником, уговорил меня попробовать. С первого робкого шага я почувствовала, как все мое существо откликнулось на томный привораживающий ритм этого сладострастного танца, нежного, как длительная ласка, опьяняющего, как любовь под небом юга, опасного и жестокого, как манящий тропический лес. Таковы были мои ощущения, пока рука черноокого юноши двусмысленно руководила мною, а взгляд его смелых глаз утопал в моем.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});