Еще раз скажем о толике отвлеченности, присутствовавшей во всех его действиях. Уж очень тесно он был связан с прошлым и совсем мало с настоящим. Если что-то действительно занимало его в сегодняшнем дне, то оно имело отношение к минувшему.
Немало энергии Арсений Арсеньевич отдал тому, чтобы опубликовать стихи своей матери.
Оказалось, одно дело — самому оберегать ушедшее, а другое — ходатайствовать за него перед другими. Несмотря на все усилия, особенно много сторонников у него не появилось. Публикация в ленинградском «Дне поэзии» общей ситуации не изменила: Ольга Ваксель по-прежнему оставалась неизвестной поэтессой.
Впрочем, тот, кто живет и думает так, как Смольевский, непременно найдет выход. Если у него что-то не получается в реальности, он просто перестает в ней участвовать.
Тут перед Арсением Арсеньевичем открывались поистине безграничные возможности. Он даже замахнулся на что-то вроде академического издания: в него должно было войти все, что написала его мать.
Это стало главным для него делом в последние годы. Он принялся писать комментарии, составлять летопись ее жизни… Работа была очень большая, и она не прерывалась ни на один день.
В общем-то, по-другому и не могло быть. Всю жизнь он существовал между прошлым и настоящим, воображаемым и действительным и наконец-то сделал выбор.
Жизнь как идея
Конечно, все не так просто. Уж насколько Арсений Арсеньевич любил возвращения в минувшее, но и здесь беспокойство его не оставляло. Сразу после детства была смерть матери, блокада, жизнь в эвакуации…
Видно, от всего этого ему было не по себе. Потому-то он и обращался к опыту мальчика Асика: когда тот хотел избавиться от боли, то старался о ней не думать.
Что касается отношений с настоящим, то тут, как уже говорилось, он не вторгался слишком глубоко. Правда, страшной болезни, этой худшей из возможных реальностей, ему избежать не удалось.
После смерти Смольевского в августе 2003 года сохранились многочисленные записки на половинках, четвертинках и восьмушках листа. Еще он оставил что-то вроде идеи своей жизни.
Вот ведь как серьезно: «идея»! Впрочем, Арсений Арсеньевич не впадал в патетику. Если бы его спросили, в чем тут дело, он бы мог привести пример.
В библиотеке Академии наук, где он прослужил несколько десятилетий, был хороший коллектив. После работы сослуживцы часто оставались отдохнуть.
Когда настроение собравшихся окончательно улучшалось, Смольевский садился за фортепиано. На пюпитр ставился автореферат какой-нибудь диссертации, недавно поступившей в «обработку».
Дальше надо было спеть название. Говорят, самые затейливые и труднопроизносимые формулировки легко ложились на музыку.
Чтобы оценить, какие сложности преодолевал Арсений Арсеньевич, можно вспомнить, что его собственная диссертация называлась «Интонация повествовательной фразы во французском языке сравнительно с русским», а это еще не самое длинное название.
В такие минуты Смольевский не уступал своей матери. Его «номер» был под стать тем «аттракционам», которыми она любила удивлять окружающих.
назвать г Порода? Талант? Интуиция, под-
Как это назвать? Порода? Талант? Интуиция, подсказывающая, что гармония всегда возникает из неподходящих предпосылок?
Еще, конечно, это полет. Уверенность в том, что препятствия преодолеваются легко. Что буквально все может стать поводом для артистического жеста.
Тем чаще думал я: из тяжести недобройИ я когда-нибудь прекрасное создам.
Через свою мать Арсений Арсеньевич принадлежал Серебряному веку. «Жизнетворчество», которое, по словам Павла Нерлера, отличало Ольгу-Лютика, было присуще и ему.
Это был «запасной вариант» или, если угодно, «третий путь». Он уводил не в прошлое или настоящее, а в сферу воображения. Нужно было совсем немного, и ситуация
кардинально менялась.
Ну, вроде как с этими названиями диссертаций. Или со шторой, превращенной в роскошный наряд. В эти мгновения жизнь обретала свойства художественного произведения.
Впрочем, раз это сверкнуло в реальности, то, значит, было в ней заключено. Ведь действительно, текст. Иначе откуда бы взяться рифмам и метафорам, благодаря которым история Ольги Ваксель обретала законченность?
О цитатах и музыке
Как выразился Мандельштам, «цитата есть цикада»: одна окликает другую, другая третью… Можно сказать, она есть форма наследования, способ связать прошлое, настоящее и будущее.
Вспомним также о том, что «только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия без сравнения, ибо само бытие есть сравнение».
В первую очередь, поэт писал о себе. Причем он говорил не только о творчестве. Внутренние рифмы соединяют людей и события его жизни.
Разумеется, этот вывод имеет отношение и к истории, в которой участвовало столько людей искусства: два поэта — Мандельштам и Ваксель, композитор Ю.Ф. Львова, художница Н.Я. Мандельштам. Где-то на периферии сюжета присутствует В.Е. Татлин, к которому Надежда Яковлевна намеревалась уйти от мужа.
Как тут без лейтмотивов? Без «внутренней связи», которая объединяет куда крепче «причинности» (это тоже формулы из «Разговора о Данте»).
Вот, например, музыка. Почему-то она слышалась всем участникам разыгравшейся драмы.
Вспоминая О. Ваксель во «Второй книге», Н.Я. Мандельштам выговорила: «…музыка была в ней самой». Именно выговорила, а не произнесла: уж как неприятна ей соперница, едва не разлучившая ее с мужем, но она все же признавала ее правоту.
Впрочем, первым музыку услышал Мандельштам. В стихах, посвященных Лютику, ее становится все больше и больше. В первых двух она возникает однажды: «И били в разрядку копыта по клавишам мерзлым», а в последних неоднократно: тут и «прадеда скрипка», и «рожок почтальона», и «Шуберт в шубе».
Смерть Ольги стала для Мандельштама чем-то вроде конца мелодии. Он так и написал:
Но мельниц колеса зимуют в снегу,И стынет рожок почтальона.
Не требуют объяснения ни остановившиеся колеса, ни умолкший рожок, но все вместе это обозначало, что больше мы никогда не услышим мелодию, которую эта женщина несла в себе.
Отчего именно Шуберт и «Прекрасная мельничиха»? Эта тема требует специального разговора, но пока для нас важно то, что и поэт в стихах памяти Ваксель, и его жена в своих воспоминаниях говорили примерно о том же.
Еще для текстов Мандельштама, связанных с этой темой, важен мотив превращения. В стихотворении «Возможна ли женщине мертвой хвала?» происходит своего рода переселение душ: Ольга покидает могилу для того, чтобы продолжить жизнь в памяти поэта. В «На мертвых ресницах…» из «тумана и разлада» возникает — выплывает — тот же Шуберт. О подобных метаморфозах говорится и в прозе: «…смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});