— Договорились, — кисло усмехнулся Игорь.
«Он сейчас повернется к тебе спиной. О, есть. Думаешь, он на самом деле доверяет тебе? Да как такое может быть, когда ты сам себе не доверяешь? Он проверяет. Он ненавидит тебя. Хочет использовать. Хочешь, я скажу тебе его мысли? Он думает, что успеет среагировать. Но на самом деле — не успеет…»
«Заткнись, заткнись и выйди! Пошел вон из моей головы!»
Как хорошо, что я — тряпка, а он — дурак. Он дурак, Господи твоя воля, он все время одинаковый. И он хочет. Это, кажется, называется «соблазнять отчаянием». Интересно, что ему светит за то, что он меня упустил — выговор с занесением в учетную карточку? Впрочем, если верить брату Михаилу, он весь исходный материал берет из меня же, работая только фильтром и усилителем. Херово. Херово донельзя. Радовался же, болван, что натянулась мужская струнка в душе… Если это и называется искушение — то я уже немножко понимаю отшельников, которые сами себе яйца отрезали. Мама дорогая, а ведь это ещё не полнолуние. Это ещё он только берёт разбег…
«А зачем? Зачем тебе их глупые правила? Ты же хочешь — так чего ты ждёшь? Эта стерва по доброй воле твоей никогда не будет, она другому обещалася…»
«Именно, — сказал Игорь. — И мне этот другой крепко помог. И ещё поможет».
Прохладно и пусто было в подвальной часовенке доминиканцев — и тихо, как раз так, как он любил. Точнее — любил бы, если бы не…
«Хотел здесь спрятаться? Наивность — не порок, но глупость несусветная: это ведь ты сам, это все ты сам, и признайся, наконец, сам себе честно — все эти свечечки-фонарики, все эти пресные лепешечки на тебя не действуют, потому что все это ты, только ты — не на кого перевалить вину, „бес попутал“ — оправдания для дураков. Вот сейчас ты перебираешь дурацкие бусы и бормочешь „авемарию“. И что, это как-то мешает тебе думать то, что ты думаешь сейчас? Твои мысли, твои чувства — это мысли и чувства вампира, высокого господина, который зачем-то пытается влезть обратно в детские штанишки человека. Ты хочешь её потребить — потому что имеешь на это право. Ты хищник, она — травоядное. Успокойся и сделай то, что велит тебе твоя собственная природа».
— Твоя природа, компаньеро, твоя. Моя мне ничего такого не говорит, — вслух сказал Игорь. — Моя природа, и только моя тебя в меня впустила, это да, это было. Это я. А вот потребить её хочешь ты. То есть, чтобы я её потребил. Чтобы не было двух людей, а были хищник с кровавой мордой и мертвое травоядное.
«Ave Maria, gratia plena, — почему-то ему казалось, что его визитеру латынь должна нравиться ещё меньше, чем русский. — Dominus tecum, benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui Iesus. Sancta Maria mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc, et in hora mortis nostrae».[49]
— Была и другая женщина. Её ты бросил. О ней забыл, да? Она больше не нужна… В Днепр — и с концами…
Игорь на секунду дрогнул.
«Скажи, это ведь правда — я больше не нужна тебе?»
— Нужна, — сказал Игорь. — Нужна и будешь нужна всегда. Но если это ты, ты уже знаешь, что чтобы вытащить тебя, я должен выбраться сам. Такой как сейчас, я ни на что не гожусь, Милена. А это будет славное дело, нет? Впилить им напоследок такую петарду? А если не ты, то кыш отсюда — «nunc, et in hora mortis nostrae, amen».
«Это я. И я здесь, а ты там. Ты не умер со мной. Ты бросил меня. Ты всегда хотел от меня отвязаться, и наконец-то отвязался…»
— Врешь, — счастливо сказал Игорь. — Врешь. Это я себе могу говорить. Выживший всегда виноват. А она счастлива была. Тебе её сроду не сыграть, потому что она была человек, а ты — мелкая сволочь. «Радуйся, Мария…»
«Ты мучаешь меня. Все меня мучают, а теперь ещё и ты меня мучаешь. Как ты можешь? Мне же плохо. Мне очень-очень-очень плохо. Они сказали тебе правду: здесь мы горим. Тот, кому ты молишься, жжет здесь меня. Как ты можешь?»
— «Радуйся, Мария, благодати полная. Господь с Тобою». Я не ему сейчас, я ей молюсь. «Благословенна Ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус». Помоги нам, пожалуйста, мне не устоять одному. «Святая Мария, Матерь Божья, молись за нас грешных теперь и в час смерти нашей. Аминь».
Его обступила тьма, глухая и колючая, как стекловата. Он больше не видел красного огонька у дарохранительницы. Он изнемогал. Голос становился все настойчивее, все назойливее — он уже не произносил осмысленных враз, а просто хныкал — «больно… больно… помоги… больно… ненавижу тебя…» Милена была это или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молитва на губах была теперь сухой и мерзкой, как прошлогодняя коровья лепешка. Он ненавидел Бога. Ненавидел себя. И Милену.
И с самого дна его существа начала подниматься Жажда — безрассудная, всепоглощающая, сквозь двери и стены щекочущая нос запахом теплой человеческой плоти…
Нейлоновая бечевка розария порвалась в четырех местах. Бусины покатились по полу часовни. Игорь на миг пришел в себя и услышал голос со стороны: «о, мой Иисус, прости мне мои грехи, избавь от огня адского и приведи к Себе все души, особенно те, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии…» Значит, пока его душа и разум были в помрачении, тело прилежно тараторило десяток за десятком. Спасибо, дорогое…
Но едва он сосредоточился на теле — как Жажда вступила в союз с человеческой жаждой и голодом — готовясь к этой ночи, он весь день не ел и не пил, совсем как Костя в воскресенье перед службой.
Игорь распрямил спину — и тут же почувствовал себя так, будто его избивали на протяжении часа. Оказалось, он сидел все это время, напрягая все мускулы до звона. Это должно было пройти за полминуты — но ему нужно было встать сию секунду. Ноги подкосились. Едва поднявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилёг под алтарем, лицом вверх.
— Сдаюсь, — сказал он вслух. — Слышишь? Я уже не могу. Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого — только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.
Он на всякий случай прочитал ещё «Отче наш» — и замер. Голоса не стихли, но теперь он не отвечал им. Он просто исчез. Субъекта соблазнения не существовало как такового. Они могли сколько угодно искать и звать — он уже не имел отношения ни к тому, что говорило голосом Милены, ни к тому, что до боли её жалело — оно существовало само по себе, а он не существовал, он был пуст. Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл…
Наконец голосам это надоело, и они заткнулись. Один в темноте и тишине, Игорь уплыл. Это был не сон — время самое не сонное, полночь… Скорее, транс. Он прекрасно чувствовал свое тело, прохладу сквозняка, пробегающего по полу часовни, ровный пол под лопатками и флешку сестры Юли в заднем кармане брюк. Он также прекрасно чувствовал свою издёрганную душу и заторможенное сознание. Но на всё это он смотрел чужими глазами. И в этих глазах парень, распростертый навзничь на полу часовни, был… драгоценен — другого слова не подобрать. И хотя он был драгоценен — то есть, наоборот: ИМЕННО потому что он был драгоценен — плакать хотелось от того, во что он себя превратил. Его очень хорошо сделали, выпуская в мир, он не имел претензий к качеству работы. Он действительно был отважен, верен и способен на сильную любовь. Но всё это после инициации тащило его вниз, как шитые золотом одежды тянут вниз утопающего. Он был спасен чужой отвагой, чужой любовью и верностью. Не я — меня спасли. Какое счастье, что меня нашлось кому спасать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});