– Здесь все такое… – начал Макс и не закончил. Покрутил пальцами, не в силах описать фантастическую панораму.
– Нереальное, – подсказал я и сам понял, что это слово – недостаточно точное.
Я огляделся. Очень трудно было определить расстояние до Пылающих Башен. То ли несколько шагов, то ли сотни километров. Наверное, это было свойство высокогорного воздуха, согретого обожженным небом, – будто сотни зеркал, отражающих пустоту, окружают нас. И от этого перспектива сходит с ума.
Макс сосредоточенно рассматривал свою ладонь, то приближая, то удаляя ее от лица. Должно быть, он чувствовал то же, что и я. Я толкнул его локтем, он вздрогнул и опустил руки. И сказал:
– Очень тихо, но тишина какая-то… не такая…
Я минуту помолчал, прислушиваясь, потом спросил:
– Ты тоже слышишь?
Макс кивнул.
Пухлая тишина наполняла все вокруг. Не нарушая ее, в ее течении текла неощутимая музыка. Абсолютно чуждая моему слуху, но в то же время неуловимо знакомая. Почему-то думалось, что, прислушавшись внимательнее, сможешь понять не только то, что происходит здесь, но и многое, многое другое: зачем ты? кто ты? куда течет твоя жизнь? И еще – я почувствовал, что звучит музыка уже давно, наверное, с той самой минуты, когда нам на лестницах перестали попадаться эти странные люди; давно звучит, просто я ее только что услышал.
– А где?.. – спросил вдруг оружейник.
Я оглянулся. Я не понял, о чем он спросил. Я ответил наугад:
– Наверное, где-нибудь с другой стороны есть вход… Надо пойти посмотреть… Надо идти!
Макс сказал что-то, чего я не расслышал. Я снова обернулся. Оружейник почему-то оказался на порядочном отдалении от меня – у самого края пропасти, хотя секунду назад стоял прямо за мной.
– Надо скорее идти! – помахав рукой, прокричал он. – А то очень жарко!
Он так и выглядел – будто ему невесть как жарко. Волосы слипшимися косицами свисали на плечи, лицо округлилось и замаслилось, свет от беззвучно клокотавшего неба окрасил щеки оружейника в желтый цвет. Макс смотрел наверх, щурился, чему-то улыбался – от этого становясь похожим на благостного китайца.
Но я жары не ощущал. Пылающие Башни прямо передо мной, окутанные раскаленным маревом, дрожали. То темнели, то светлели, то сливались с небесами. То тяжко грузнели, а то вытягивались кверху, заостряя крыши, принимая форму гигантской капли. А небеса, как распяленный жуткий рот, медленно втягивали и отпускали Башни, словно кровавую слюну, снова втягивали и снова отпускали.
– Нет! Я о тех людях, что поднимались сюда, – сказал Макс, тронув меня за плечо. – Где они?
Мне опять пришлось обернуться. Оружейник с края пропасти расслабленно помахал мне рукой. Сделал шаг ко мне, но не приблизился, а отдалился, нелепо завис над бездной, поджав ноги. Ветер, играющий клочьями облаков, донес до меня его слова:
– Наверное, где-нибудь с другой стороны есть вход… Надо пойти посмотреть… Надо идти!
Сначала я испугался за Макса, но потом понял, что бояться нечего. Сквозь порозовевшее небо показались идеально четкие грани. Вся эта Скала была заключена в хрустальной горошине. Оружейнику ничего не грозит – куда ему падать?
– Надо идти! – повторил он.
Опустив глаза, я вдруг заметил, что не стою на месте, а иду. Тело движется само по себе, вне зависимости от моего желания. Это меня восхитило. Было в этом произвольном движении вперед что-то умиротворяющее. Надо просто расслабиться, не сопротивляться этой музыке, этому покою в движении. И ни в коем случае не останавливаться.
Хрустальная горошина катилась передо мной. Наклонившись, я поднял горошину, положил ее на ладонь. Она оказалась прохладной и неожиданно тяжелой. Я сжал пальцы – вокруг потемнело; разжал – опять стало светло. Внутри горошины моргал едва видимый огонек. Я поднес ладонь к лицу, но ничего рассмотреть не успел – небеса раздвинулись, и на меня глянул громадный, оплетенный шевелящимися красными прожилками глаз.
Забавно!.. Я рассмеялся и уронил горошину, она сразу укатилась куда-то назад. Нет, это просто я намного обогнал ее. Надо идти, надо двигаться. Лишь так я останусь в гармонии с окружающим миром.
Бот только что-то больно жмет мне левое плечо, отвлекая от размеренного шага. Опять Макс? Нет, он, улыбаясь, идет следом за мной.
– Надо идти, – говорит он мне.
Как хорошо, что и он понял то, что понял я. В движении – покой. Покой – в движении. Яркое тепло здешнего доброго неба заливает меня. Заливает нас. Заливает все вокруг.
А плечу все больнее и больнее. Кожа натягивается, угрожая лопнуть. Какая боль? При чем здесь боль? В этом мире покоя нет места для боли! Больно… Это неправильно, черт возьми! Макс, светясь улыбкой, идет следом за мной… или впереди меня, не важно – ему-то ничего не мешает. Почему у меня не так? Я едва не заплакал от обиды. Новый приступ боли ожег плечо, спустился вниз, к локтю.
Не силах сдержать слез, морщась и кривясь не столько от этой боли, сколько от горькой досады на отвлекающее от гармонии ощущение, правой рукой я схватил себя за левое плечо, стараясь пережать очаг боли. Но ладонь легла не на гладкую плоть, а на какой-то отвратительный лохматый нарост, упруго шевельнувшийся под моими пальцами.
Хриплое протяжное карканье, нарастая, разорвало восхитительную музыку пухлой тишины. Резкий удар холодного ветра остановил меня. Мгновенно потемнело. Мир теплой гармонии взорвался, и трепещущие его куски унес ветер.
Реальный мир оказался проще и страшнее минуту назад окутывавшего меня наваждения. Музыка стихла, как ее и не было. Да ее и не было, этой музыки! Часть наваждения – вот что она такое.
Каменная площадка с краями, остро обрывающимися в многокилометровую бездну, багровые башни в центре площадки, такие высокие, что, стоя прямо под их стенами, я не мог видеть крыш. Пылающие Башни не изменились, правда, теперь не было ощущения, что они зыбко подрагивают. Исчезло раскаленное марево. Осталось неподвижное чудовищного размера каменное строение, подавляющее своим мрачным величием.
Но самое главное – оглянувшись, я понял, что мы здесь не одни.
Люди… Производимый ими шум от почти неслышного шороха быстро нарастал, словно кто-то медленно вытаскивал вату из моих ушей.
Красные сумерки под медным бурлящим небом кишели людьми, вооруженными и безоружными, голыми, полуголыми и одетыми в шкуряные лохмотья. Безумно орущими и спокойно о чем-то повествующими самим себе, безмолвными и бормочущими что-то неясное. Живыми и мертвыми. И все они двигались – ползком, мерным шагом, кругами, ломаными зигзагами или по прямой линии, – но в одном неизменно направлении.
На меня.
Я оглянулся. Я вскрикнул. За моей спиной чернел четырехугольный вход в одну из башен. Люди, те, что были еще живы – явное меньшинство, – приближаясь к Башням, падали и сразу вставали – уже мертвыми. И продолжали идти. Да, все верно: Пылающие Башни, сотворенные Создателями, не могли впустить в себя детей Поля. Живых.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});