Энлиль вновь оказался на перекрестье коридоров, под ударами с четырех сторон. Жала мечей резали воздух в считанных шагах от него. Туча сжималась, на ее поверхности то и дело появлялись воронки, как будто невидимые палицы обрушивались на нее отовсюду.
И тут облако исчезло. Так бывает, когда хозяйка отмывает грязное пятно: вот оно было, одно движение — и его нет.
Сан Лагэн разорвал материю на груди у Аннарта. У правого соска — пятно как от ожога. Тело мертво. Душа… ею распорядится Творец, судья благой и милосердный. Первосвященник заплакал.
Лиллу вышла, отворив потайную дверцу в стене.
— Отчего ты плачешь? Оплакиваешь стража? Для него такая смерть — лучшее завершение мэ изо всех возможных.
— Да, я оплакиваю… И его. И еще тысячи людей. Война… никак не оставляет в покое нашу землю. Никак. Я каждый день молю Творца остановить… а война… никак. Сколько еще людей должны умереть? Отчего… это… все… не останавливается? Я… не понимаю…
Та, что во дворце, опустилась на корточки и погладила рукой пепел на каменном полу. Черное пятно пепла — вот и все, что осталось от… кого?
Теплый. Пепел был теплым…
— Он жив… — сквозь слезы произнес первосвященник.
— Кто — он? — машинально переспросила царица. Она перевернула ладонь. Ну вот, пальцы теперь придется оттирать губкой…
— Это был Энлиль… древнее существо…
— Энлиль? — Царица не вслушивалась. Она ухватила щепоть пепла к помазала им губы.
— Энлиль… порождение мира Теней… Мы его… только… отогнали… да посадили пару волдырей…
Тихий стариковский голос тонул в рыданиях. Лиллу обнажила грудь и легла на пол. Она терлась о пепел щеками, лбом, плечами, подбородком, сосками… А Сан Лагэн все не утихал.
— Да замолчи же ты, наконец!
В 6-й день месяца аба царь урукский узнал о недоброй кончине своей сестры. 7-й день наполнен был тоской. 8-й скрасила ему радость от взятия Уммы, День 9-й прошел в никчемном и гибельном бездействии. На 10-й к Бал-Гаммасту пришел агулан Хараг и спросил, отчего отец и государь более не принимает женщин Урука.
— Я потерял сестру, — честно ответил Бал-Гаммаст. — Я не могу.
Хараг поджал губы. Люди Полдневного края так делают, когда хотят показать собеседнику, что лучшего от него и не ожидали. Агулан бесстрастно произнес:
— Ты царь. Ты волен поступать как захочешь. Но город ропщет от твоего молчания, отец и государь. Выйди на площадь, сам объяви Уруку свою скорбь.
В первый раз за все месяцы, проведенные в старом Уруке, Бал-Гаммаст не сумел сдержать гнев. Просто не успел. Его затопило яростью в один миг.
— А ну-ка прочь отсюда! Я ничего не желаю говорить! Я ничего не желаю объяснять!
Хараг отпрянул. Посмотрел на лицо своего государя, вздрогнул и скорым шагом удалился.
Свидетелем их разговора был Мескан. И он подождал, пока Бал-Гаммаст кусал собственную руку, унимая злобу. Подождал, не напоминая о своем присутствии ни словом, ни звуком. А потом подошел и заговорил с холодной убежденностью:
— Отец мой Бал-Гаммаст! Невозможно так оставить это дело.
— А как?!
— Ты — государь, Тот, кто во дворце. Ты — узел, которым скрепляется Царство. Если узел ослабнет, все развалится. Не дай им заподозрить в тебе слабость…
— А я и слаб, Мескан. Мне так худо, Мескан! — Последние слова он почти выкрикнул.
— Я знаю. Это так. Но твой долг выше тебя. Сначала ты царь и лишь потом — человек. Выйди к ним, от этого многое зависит.
— Нет, Мескан. Сначала я человек. И моя душа ноет. Дай мне побыть одному, потом, когда… потом… потом я выйду.
— Мой учитель, Сан Лагэн, говорил: «Если долг требует сделать нечто, а ты не можешь, то надо все-таки сделать».
Бал-Гаммаст поднял глаза. Перед ним был умный, преданный, чистый, как колодезная вода, человек… И — безжалостный. Пощады от него не жди. «Как мог милосердный старик Сан Лагэн говорить такие вещи? Почему он этого взял в ученики?»
Видно, лицо его скрыло слишком немногое — Мескан сейчас же ответил, словно прочитав мысли:
— Он сам когда-то был таким, как я. И когда-нибудь я стану таким, как он.
Бал-Гаммаст сжал голову руками. Больше всего ему хотелось быть не здесь, не сейчас и не тем, кто он есть. Еще ему хотелось сжаться в комок и стать незаметным для всех. Но так не будет. «Творец! Значит, и это надо пережить. Дай мне сил. Дай мне сил. Ты один можешь дать мне сил, сколько нужно».
Город требовал его боли. Он мог ответить только подарком. Таким, чтобы сердце облилось кровью, но никто не увидел и не понял бы этого. Им понравится. В конце концов, они не виноваты. Такова царская мэ.
Им понравится…
— Хорошо, Мескан.
Вечером царь позвал к себе старших людей Урука. Он постарался говорить, как должно это делать государю и как он не любил говорить.
— Я исполнял свой долг на ложе, выполняя обещание, и сделал довольно. Теперь скорбь по сестре моей, государыне Баб-Алларуада и дочери царя Доната Барса, отвращает меня от лона урукских женщин. Но пусть никто не смеет упрекать меня в недостатке внимания к городу. Попирая скорбь, сегодня я еще один раз возлягу с женщиной, попросившей этого дара.
И он прошелся взглядом по лицам. Да, им понравилось. Но было два или три человека, скорее напуганных, чем довольных. Им Бал-Гаммаст был благодарен более, чем кому-либо еще в последние месяцы.
* * *
Их оставалось еще много — женщин, хотевших царского ложа. «Бог рассудит», — объявил Бал-Гаммаст. По жребию ему досталась некая Анна, дочь писца Анагата, оставшегося верным в пору мятежа, а потому убитого.
Незадолго до полуночи молодой царь, ожидая, когда приведут к нему эту самую Анну, сидел на ложе и мучился гадкими сомнениями. Да, он решился сказать все, что надо. И с недобрым удовлетворением отметил, сколь изумлен Мескан. Но теперь требовалось сделать все, что надо, а сил-то нет. Ему нестерпимо хотелось спать. В голову не шли забавы тела, мысли все время перескакивали то на Аннитум, то на отца, то на Садэрат, а то и вовсе на какую-то ерунду. За миг до того, как Анна Анагат вошла в его судьбу, Бал-Гаммаст размышлял о городских стенах: сколько дней он не интересовался строительством? Три? Или уже четыре?
…Высокая, худая, тонконогая, широкоскулая, совершенно чужая. Длинные черные волосы — как трупы на поле боя, безо всякого строя и порядка. Тяжелый подбородок. Пухлые губы. Мясистый нос. Улыбка — доверчивая, как у ребенка, уверенного в том, что его сейчас не обидят, да и вообще все будет хорошо. О да. Улыбка замечательная. Бал-Гаммаст позабыл о груди и бедрах, о коже и… обо всем он позабыл. Даже о городских стенах. Конечно, он не обидит ее. Конечно, все у нее будет хорошо. Он очень постарается, чтобы все у нее было хорошо.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});