Читать интересную книгу Багратион - Сергей Голубов

Домашний лекарь, в гусарских полусапожках с кисточками, дрожащими руками открывал белые порошки успокоительного — опиум. В тазу варилась цикута для компрессов, благодетельно действующих на раны в течение трех суток. Карелин ускакал в пустом тарантасе в Андреевское за хирургом. В углу комнаты, где бредил Багратион, стояла на коленях маленькая фигурка черноволосого, кудрявого человека. Все тельце его подергивалось в неудержимых рыданиях. Фалды бархатного синего фрака прыгали по паркету. Смуглое лицо искажалось жестокими гримасами сердечной муки.

— Кто вы? — спросил его Олферьев.

— Батталья, — ответил маленький человечек, — слуга его сиятельства… Ах, сударь, и в день погребения Христа я не страдал бы так, как сегодня!..

Прошло трое суток. За это время многое изменилось в состоянии Багратиона к лучшему. С ноги исчезли темные пятна, угрожавшие антоновым огнем, прекратились мучительные боли, спал жар. И андреевские лекаря уже не шептались больше по углам с испуганным и таинственным видом. Слово «ампутация» не произносилось ими. Его заменили другие слова: лубки, костыли, свежий воздух…

Голицынский кабинет, в котором лежал князь Петр Иванович, выходил всеми четырьмя окнами в сад и уютным видом своим веселил душу. Дни наступили отличные. Солнце хоть и плохо грело, но светило ярко. Холодные лучи его играючи падали на гору, закрывавшую горизонт.

Тень от горы причудливым узором ложилась на луга и деревья, оставляя кое-где их верхушки освещенными. Между солнцем и окнами кабинета покачивались столетние сосны, и от этого пятна солнечного света непрерывно бежали по траве, а в кабинете становилось то светло, то сумрачно. Эта постоянная смена красноватого и голубого оттенков странно действовала на глаза: хотелось закрыть их. И князь Петр почти не открывал глаз. Но он внимательно прислушивался к тому, как шумят деревья, кричат иволги и, особенно, о чем и что говорят люди. Он не задавал никаких вопросов. Однако все в доме знали, что душа его полна одним нетерпеливым и жадным вопросом: Москва? Княгиня Анна Александровна строжайше приказала скрывать от князя Петра судьбу Москвы. О столице говорили со спокойными и довольными лицами: «Ан, обчелся Бонапарт! Тут ему и стоять теперь до зимушки…» Газет раненому не показывали. Редкий день не прикатывали в Симы пять-шесть соседних помещиков — поклониться князю Петру и справиться о его здоровье. Некоторых допускали к нему, но с таким жестким наказом держать язык за зубами, что проговориться они никак не могли.

Олферьев проводил все время у постели князя. Иногда целые часы проходили в молчании. А иногда завязывались долгие, тихие разговоры о самых неожиданных предметах. Война в этих беседах почти не участвовала. К величайшему удивлению Олферьева, Багратион обнаруживал в них небывалую склонность к философствованию. Как ни хорошо знал Олферьев своего князя, но он никогда не подозревал в нем ни интересов, ни познаний, которые вдруг выступили теперь на первый план.

— Скажи-ка, душа, — сказал как-то раз князь Петр, — умен был стародавний мудрец… Этот… Сенека?

— Великого ума был философ, — отвечал адъютант.

— Я вот почему спросил… Вспомнилось… Обмолвился он где-то: человек, дескать, выше богов, ибо не знают боги страданий… Есть у него такое?

— Есть! — поразился Олферьев.

— Вот видишь, душа Алеша… Я и думаю: очень умно Сенека отрезал… А не будь он язычник, не отрезал бы столь умно… Ему бы… — Князь Петр тихо усмехнулся, — ему бы язык отрезали…

Почти не выходил из комнаты раненого и Батталья.

Он служил князю с такой готовностью и беззаветной преданностью, что Олферьев искренне полюбил этого маленького, быстрого и ловкого итальянца. Однажды, под вечер ясного дня, когда солнце только что спустилось к вершинам леса, разордевшись тем ярким осенним румянцем, которым трогательно оживляются лица умирающих в чахотке людей, князь Петр и Батталья остались в кабинете вдвоем. Багратион огляделся и вдруг приподнялся на локте. Глаза его загорелись, щеки порозовели.

— Слушайте, Сильвио… Помните клятву мою — умереть за Россию? Я должен знать… Отвечайте… правду!.. В чьих руках Москва?

Если бы под ногами Батталья лопнул паркет, обнаружив под собою кратер вулкана, извергающего огонь, лаву и пепел, итальянец и тогда не почувствовал бы себя так близко к гибели, как в этот момент. Но и тогда, вероятно, не родилась бы в его голове с такой быстротой мысль об единственном средстве спасения. Он сложил руки, как делают католические патеры в торжественные минуты мессы — ладонями вместе, — и поднял к небу глаза, полные слез.

— Вы знаете, князь, — сказал он, — как твердо я верую в бога. И вот я клянусь… клянусь очами божьими, что Москва у русских. Клянусь…

Князь Петр Иванович уже не лежал, — он почти сидел на постели. Глаза его с жадностью впивались в Батталья. И весь он тянулся к нему в страстном и требовательном движении.

— Ну? Клянешься? Еще!

— Клянусь крестом господним, — с отчаянием говорил Батталья, — русская Москва. Пусть пошлет мне господь самое скверное рождество в этом году… Пусть дьявол наплюет мне в тарелку с бобами… Клянусь ключом апостола Петра!.. Русская!.. Русская!..

— Довольно! — тихо сказал Багратион и упал на полушки. — Спасибо, Сильвио! Нет, не от раны умру я, а… от Москвы!

Батталья стоял, закрыв лицо руками. «Боже! — мысленно восклицал он. Великий боже! Прости меня за то, что я лгу, как пьяный монах…»

Восьмого сентября князь Петр проснулся рано. Он чувствовал себя бодро, нога почти не болела. Лекаря разрешили ему первый опыт: с помощью Олферьева и «принца Макарелли» он взобрался на костыли и сделал несколько прыжков к столу, чтобы за чашкой кофе прочитать и отправить в армию кое-какие служебные бумаги. Ему, привыкшему к непрерывной кипучей деятельности, был тягостен и нуден этот многодневный far niente[110] под скучным пуховым одеялом. Работа и кофе придали свежесть его изнуренному лицу, глаза его заблестели.

— Алеша! — сказал он. — Надумал я нечто. Хочу Дмитрию Сергеевичу Дохтурову писать. Мы с ним всегда в одних помыслах были. Каково-то теперь? Садись, душа, как прежде, и пиши, что говорить стану.

«…Вижу, любезнейший друг мой, что едва ли могли бы мы разбить Наполеона при Бородине наголову. И хорошо, что не случилось того. Успех наш был ровно таков, каким ему быть следовало: не больше, да и не менее. А коли отбросили бы мы Наполеона с бородинского поля, отступил бы он к Днепру. Туда подошли бы к нему корпуса Виктора и Ожеро. А мы, обессиленные кровавой победой, рванулись бы за ним и, подкреплений не дождавшись, кинулись бы по следам. Война бы пошла, как война всякая, а не народная, какова теперь стала. Пользы от того не нахожу, как ты хочешь.

А Бонапарту мало было русскую армию победить при Бородине. Надобно было ему ее вовсе уничтожить. Потому пренебрег он правилами военного искусства, столь хорошо ему знакомого, и пошел бить нас в лоб. Что можно усмотреть в том? Наглость и нахальство, — выше правил стать вздумал. Прямые атаки за новое средство решительного успеха взял. С чего голову трудить, ежели силы его числом своим столько наших превосходнее были… Да ошибся в одном, пентюх: не расчел, что моральным духом мы над ним, как небо над землей…»

Письмо было готово и даже подписано, когда Батталья вбежал и доложил:

— Ваше сиятельство! Государев флигель-адъютант, а с ним граф де Сен-Приест из Андреевского!

Князь Петр не успел ответить. Дверь распахнулась, и в кабинет быстро вошел посланец императора — тот самый полковник с равнодушной ко всему на свете картонной физиономией, который в начале войны приезжал из главной императорской квартиры к Багратиону в город Мир. За ним, опираясь на руку лакея, медленно ступал Сен-При, бледный, худой и оттого казавшийся еще красивее, чем был до своего ранения. Государев флигель-адъютант остановился посредине кабинета и вытянулся перед князем.

— Его императорское величество, всемилостивейший государь…

Багратион хотел подняться с кресла и не смог. Олферьев распечатал пакет, вынул из него большой толстый лист синей бумаги и вручил князю Петру. Это был рескрипт императора, в котором значилось:

«Князь Петр Иванович! С удовольствием внимая о подвигах и усердной службе вашей, весьма опечален я был полученною вами раною, отвлекшею вас на время с поля брани, где присутствие ваше при нынешних военных обстоятельствах столь нужно и полезно. Желаю и надеюсь, что бог подаст вам скорое облегчение для украшения деяний ваших новою честию и славою. Между тем не в награду заслуг ваших, которая в непродолжительном времени вам доставится, но в некоторое пособие состоянию вашему жалую вам единовременно пятьдесят тысяч рублей.

Пребываю вам благосклонный

Александр».

Багратион поцеловал царскую подпись и положил синий лист бумаги на стол.