себя. И очень часто велела шоферу отвезти ее на станцию в Шатийон-сюр-Сен, садилась на парижский поезд и останавливалась в их доме в Нейи.
Через месяц Рене убедилась, что беременна. Нужно было сделать массу приготовлений, и впредь это служило ей оправданием частых поездок в Париж. На шестом месяце она просто осталась в городе, чтобы находиться под постоянным медицинским наблюдением. Она не собиралась отдавать себя в дрожащие руки старого деревенского лекаря, доктора Мореля, или рожать ребенка в Ле-Прьёре под надзором суеверной старой повитухи, мадам Боннетт.
Со своей стороны Ги не возражал, чтобы Рене перебралась в Нейи; в общем-то он почти не замечал ее отсутствия в Ле-Прьёре. По выходным по-прежнему приезжали друзья, а осенью начался сезон охоты с обычными фанфарами и традициями — пышными ужинами, выпивкой, элегантным антуражем, охотничьими рогами егерей и лаем собак, эхом разносящимся по лесу.
Раз в месяц Ги непременно ездил в Париж, чтобы соблюсти хотя бы видимость брака и навестить семейного бухгалтера, который выплачивал ему ежемесячное содержание. В разгар охотничьего сезона, когда подошло время родов, Рене облегченно вздохнула: муж присутствовать не будет.
Ребенок, девочка, родился 7 декабря 1920 года и был крещен Мари-Бланш Габриель Морисетта де Бротонн.
2
Хотя Рене старалась любить свою дочь, материнство было ей не по душе. Скуку в Ванве оно не развеяло, отношения с мужем не улучшило. Она винила мужа и ребенка, что они держат ее пленницей в провинции, и все больше времени проводила в Нейи, оставляя младенца, Мари-Бланш, с кормилицей и няней — крепкой крестьянской девушкой по имени Луиза. А когда близость к свекру и свекрови стала раздражать Рене, она настояла, чтобы Ги снял ей в Париже другую квартиру. Это давало ей большую свободу — она могла видеться с друзьями, сколько угодно ужинать в городе вне контроля семьи и, если заблагорассудится, даже ходить вечерами в дансинги с другими мужчинами. Ее дядя, виконт Габриель де Фонтарс, периодически наезжал из Египта в Париж и порой останавливался не в клубе, а в ее квартире. Кроме того, Габриель снял квартиру в Лондоне, где Рене временами навещала его, но нередко ездила в Лондон просто за покупками.
Во время одной из таких поездок в Лондон летом 1921 года, когда Рене ужинала с друзьями в «Кларидже», сомелье принес к их столику бутылку шампанского «Моэт и Шандон» урожая 1914 года и презентовал ее Рене.
— Боюсь, здесь какая-то ошибка, — сказала Рене. — Наверно, вы перепутали столики. Я не заказывала шампанское.
— Это подарок вам от некоего джентльмена, сударыня, — сказал сомелье с легким поклоном, — с выражением его почтения. Он просил передать вам записку. — Он передал Рене визитную карточку, на обороте которой было от руки написано несколько слов.
Записка гласила: «Это шампанское изготовлено в год нашего первого поцелуя, ровно в полночь под омелой. Помните? Пусть оно ласкает Ваши губы, как Ваши губы ласкали мои». Еще прежде чем перевернула карточку и прочитала имя, Рене уже знала, кто послал шампанское — «маленький паша», князь Бадр эль-Бандерах.
— Князь сегодня вечером в ресторане? — спросила Рене.
— Да, разумеется, — сказал сомелье, который как раз откупоривал шампанское, меж тем как официант расставлял бокалы перед Рене и тремя ее спутниками.
— Можете сказать мне, где он сидит?
— Князь сидит за столиком на четыре персоны в дальнем углу ресторана справа от вас, сударыня, — сказал сомелье, извлекая пробку и не поднимая глаз, — он с дамой и с еще одной парой.
На обороте одной из своих визитных карточек Рене написала князю Бадру записку, предложив встретиться с нею через пятнадцать минут на веранде.
— Будьте добры, передайте это князю, — попросила она сомелье.
— Разумеется, сударыня, — отвечал тот.
— Скажите, в четырнадцатом году был хороший урожай винограда?
— Сударыня, к тому времени, как созрел урожай четырнадцатого года, — сказал сомелье, — немцы уже добрались до виноградников в вашей стране. И это весьма затруднило работу сборщиков и виноделов. Однако немного превосходного шампанского в тот год было произведено.
Когда Рене вышла на веранду, князь уже стоял у балюстрады, спиной к ней, курил сигарету и смотрел на сады.
— Отчего же, я помню тот поцелуй, — сказала Рене, подойдя к нему. — Как бы я могла забыть?
Князь Бадр повернулся к ней лицом, улыбаясь, белые зубы сверкнули на смуглом лице.
— Пока стоял здесь, я вспоминал веранду во дворце моего отца в Арманте, — сказал он, — и тот день, когда мы обхитрили вашу бедную гувернантку мисс Хейз и пошли танцевать в мавзолее моего предка.
Рене засмеялась.
— Еще одно незабываемое воспоминание. Здравствуйте, князь Бадр.
— Здравствуйте, мадемуазель Рене.
Они обнялись и расцеловались в обе щеки.
— Как приятно видеть вас. И сколько же времени прошло.
— Да, последний раз, помнится, мы виделись в «Двадцать девятом», в Париже, — сказала Рене, — когда вы приходили предупредить меня о дядиных неприятностях и об угрозе, что немцы заберут Армант. Удивительно, сколько всего с нами и с миром произошло с той поры, верно?
— Действительно.
— Вы воевали, Бадр?
— Воевал, Рене. Вы же знаете, я гражданин Англии. И служил в Королевском воздушном корпусе.
— А красивая женщина за вашим столиком — ваша жена?
— Да. Я слышал, вы тоже замужем.
— Вы счастливы?
— Вполне. У нас уже трое детей, два мальчика и девочка. А вы?
— У меня дочь. Ей нет еще и года. Правда, мой брак, наверно, не столь удачен, как ваш.
— Мне жаль это слышать.
— Это моя ошибка. Мне следовало выйти за вас, когда была возможность, маленький паша.
Он рассмеялся, и они обнялись снова, на сей раз поцеловавшись в губы.
— Я остановилась в городской квартире Габриеля. Посейчас мне пора возвращаться к столу. У вас есть моя карточка с адресом. Я здесь одна и пробуду в Лондоне еще несколько дней. Прошу вас, приходите. Когда вам будет угодно.
— Даже сегодня вечером?
— Особенно сегодня вечером.
3
По возвращении из Лондона Рене, как она считала, предприняла еще более героическую, нежели в первый раз, попытку переспать с мужем, который теперь окончательно ей опротивел. То был всего-навсего второй и последний супружеский акт в их браке, и Ги де Бротонн счел поистине чудом, а равно и поразительным свидетельством своей мужской силы, что жена и на сей раз забеременела.
— Занимайся мы любовью чаще, дорогая, — гордо сказал он ей, когда узнал о беременности, — детей в нашем доме было бы не меньше, чем у крестьян во французской глубинке.
— Какой ужас, — отозвалась Рене, вспомнив семейство кухарки Урсулы в Бретани с их двадцатью