— Ну, што? Как тебе, Васильюшко?
— Да будто как лединка от серьця отвалилась.
Ну, и повеселела она.
А ребятишки к матери бегут, што обрать себя не могут, сколько у їх денег.
Она їх давай бить:
— Это вы все воруете, бегаете все в лавки.
И жалуется етому Василью на їх. Он догадался, што в їх Талань, а не в ем, и опять надумал лютую немочь на себя напустить и што надо ему етих детей подколоть, серьце зажарить и съесть. Вот он опять перестал к ей ходить. Колько то у ней не бывал, она в узелок конфетиков свернула, пошла в казарму, дневального спрашивает:
— Где у вас тут Василей?
Дневальной отвецает:
— Очень больной: на коецьке лежит, а больницю не хоцет.
Она пошла к ему:
— Што ты? Што с тобой?
— А ничего не могу, оцень я больной, ослаб совсем.
Пала она ему на белы груди, слезами залилась:
— Да может тебе чего нать?
— Да… виделось во снях, да только сказать страшно…
— Да ты скажи. Да хто нашу таїнку с тобой знать может, как только ты, да я, ды мы с тобой.
— Видилось мне во снях, што еслиб твоих детей убить, да серьца іхны зажарить, да я б їх съїл, так и полехчало б.
— Да как ето сделать? Убить їх не жалко: такие дрянные, все воруют, денег у їх нельзя обрать, и вот муж вернется да узнат…
— А ты подговори дворника. Пусть повезет кататься, за городом, под мостом убьет да там бросит. Нихто не узнает. А серьця пусть вырежет.
Она пришла домой и говорит дворнику:
— Наймись мне-ка детей убить.
— Да как можно…
— Она такие дрянные, все кругом воруют, денег у їх обрать нельзя…
Ну, и нанела его. Вот он повез детей кататься. Катает целой день, уж пора домой, он повез їх по край города. Дети говорят:
— Што ты, говоря, везешь нас куда-то по край города, как нам домой нать…
А тут уж и мост. У дворника рука не подымается їх убить, он сказал їм:
— Велено мне вас убить, а серьця вырезать и принести. Мне за ето пятьсот рублей.
Они говорят:
— Ах, не убивай нас, мы тебе за ето колько денег дадим, как мы їх обрать не можом. Ты убей двух дворняжек, вырежь у їх серьця, а мы уйдем жить со своима деньгами за три девять земель, и нихто про нас знать не будет.
Так и сделали. Он детей спустил, а сам назать поворотил.
Выскоцили две дворняжки, бросились лаять. Он їх топором зарубил, серьця вырезал и хозяйки принес. Она їх сейчас же велела зажарить и в казарму снесла Василью. Василей съел.
— Ну, што? Как тебе?
— Будто как лединка от серьця отпала.
Время пришло. Хозеин воротился. Она его со слезьми встрецяет:
— У нас в доме не постарому, у нас не по прежнему: утерелись дети…
Ну, отец загоревал, да штож сделаешь?
А ети дети ездили, ездили по разным царьсвам, и попали в такое осударьсво, што там холера всех людей выморила, и не было царя. И было там положено, што, у кого в церквы перед їконой свешча загорит, тому жониться на царевны и сесть на царьсво.
Ети браться зашли в церкву помолиться, и у одного на головы свешча загорела.
Его жонили на царевны, посадили на царьсво, а другому брату быть наследником и великим князем. Вот они живут и приезжает к їм гостить королевишна. (Так вот одна жила и ездила, — как у нас прежде агличанка была.) Стала она с великим князем в картоцки-тахмоцьки играть и все ему проиграла: все свої корабли, вообще имушшесьво. Штож делать? Она догадалась, што в ем Талань есь. Стала его просить взеть ее в замужесьво. Но он не согласился. Тоhда она стала его угошшать… кормить, и до того наугошшала, што он стал блевать и выблевал Талань нетленную. Она ету Талань схватила, вымыла и съела. Стала с їм в картоцьки-тахмоцьки играть и отыгралась и развеселилась, стала угошшаться, наугошшалась и заблевала. Он ету Талань схватил, вымыл и съел. Вот опять в ем Талань, опять он ее обыграл, и опять стала она в замужесьво проситься. Он отвечяет:
— Я так не могу, я должен со своим осударем посоветоваться.
Стал с братом советоваться. Он и говорит ему:
— Я тебе советую, поезжай и посмотри ее королевсьво, какое там житьё; как ты теперь не наследник, а только великой князь, у меня свой наследник родился, а ты сделаешься королем.
Ну, он совету послушал, поехал с королевишной, посмотрел ее осударьсво и жонился.
У нее был ковер-самолет.
И придумалось етим братьям — царю да королю — полететь на свою родину: «Посмотреть нашего отца, да мать-поганку».
Полетели в свой город. И к богатому купцю в гости.
Он устроїл пир.
— А не может-ле хто каку побывальшину рассказать?
— Да, мы можом.
И братья все рассказали, как они Талань съїли. Как дворнику велено было їх убить.
— Не терелись-ли в вашем городе дети?
Купец отвечает:
— Да, терелись. У меня вот дети потерелись.
— Мы, батюшко, и есь.
Позвали дворника, он правду всю рассказал, и верного слугу наградили. Василью самосудом голову срубили.
— А мать самосудом судить не можом, пусть ее судит суд поднебесной.
Посадили ее с собой на ковер-самолет и понеслись.
— Што, мать, видишь?
— Вижу землю и людей…
— Страшно тебе?
— Страшно.
— А не было страшно детей убивать?
Признялись ешшо в вышность.
— Што, мать, видишь?
— Вижу землю и церкви божиї.
— Страшно тебе?
— Страшно.
— А не страшно было детей убивать?
И ешшо выше признелись.
— Ну, што, мать, страшно тебе?
— Страшно.
— А не страшно было детей убивать?
Тут мать мертва с ковра-самолета пала.
Дед кончил, и Московка сказала:
— Фу, какая тяжелая сказка! Та нам, дедушко, лучше спой про какую-ле боhатырскую мать! Вот мы слушаем!
И Московка стала ждать, что Кулоянин запоет старинку про мать Дюка Степановича, богатейшую и чудеснейшую хозяйку на свете, или про Омельфу Тимофевну, но старик стал рассказывать сказку.
36. Иван Запечельник и богатырица
Слушайте-послуша те, своїх жон вы не спушшайте, вы будете спушшать — мы будем подчишшать, — это любо-ли вам будет?
Жил да был царь Картауз, и у его было три сына — Василей, Федор да Иван-Запечельник.
Как царь Картауз тридцать лет не вояевился, захотелось ему в цисто поле-широко раздолье самого себя показать и людей посмотрять.
Вот пошел он на конюшон двор, выбирал сера коня на яблоках. Вуздал во уздилицю тосмяную, накладывал седелышко зеркальцято. Выехал на цисто поле. Ехал день до вецеру, красна солнышка до закату и наехал на ископыть, што по колен конь нозьми увяз.
— Ишь, говорит, кака невежа гуляет!
И поехал в сугон по етой ископыти. Едет день до вечеру — красна солнышка до закату — наежжат на бел-полотенен шатёр. И стоїт конь. Он и поставил своего сера коня к тому коню бело-ярову пшеницу зобать, — который которого перебьет.
Если егов конь перебьет, так и он того боhатыря осилит. А тот конь егова коня не допустил.
Заходит он в бел-полотенен шатёр, а там разметавши девица-боhатырица.
«Сонного бить, што мертвого»: и повалился с ей рядом.
Ета девица-боhатырица, проснуашись — очень ей ето обидно показалось. Очень обидно показавшисе и стала еhо бранить.
— Што-жа ты без докладу зашел да повалилсе?
— А што-жа тебе ето вредно так показалось? Если ето тебе вредно показалось, так разъедемсе на три прыска лошадиных.
Сели они на коней, заскакивали на три прыска лошадиных. Брали они палицы буевые, копия долгомерныя, сабельки вострыя — съежжалися по три раза, палицы буевые поломали, копья-сабельки пошшербали, — не могли вышибитьсе. Нечем стало їм на добрых конях распрыскиваться. Соскоцили они со добрых коней и хваталисе в охабоцьку. И возилисе трої сутоцьки. Царь Картауз выходивши из силоцьки, стала она коленкой на белы груди, стала растегивать латы буевые, хотела пороть груди белые, хотела смотреть ретиво серьцë.