правило и мнение и, в конце концов, выстраивания некоей новой культуры — «культуры» вседозволенности и бескультурья. Всё всем вскоре стало можно…
Но самое поразительное и пошлое в круговерти «предательства красных кнопок» было в том, что еще в середине 1980-х снялись запреты и стало не стыдно выносить на люди самые скрываемые доселе личные эмоции. Не верите? Не помните? А вот вам рассказ. Причем не личный, а, так сказать, широкомасштабный. Попавший в газету «Комсомольская правда».
Глава 27
И снова «Опровержение»
Вспоминает Юрий Михайлович Лепский, ныне первый заместитель главного редактора «Российской газеты», раньше он работал заведующим отделом комсомольской жизни «Комсомольской правды»:
— …Там я постигал довольно сложную науку весьма непростых взаимоотношений «Комсомольской правды» и ЦК ВЛКСМ. Раньше, когда я был собкором «Комсомолки» по Новосибирску, я об этом как-то не думал. А тут вольно или невольно начал понимать довольно сложные взаимоотношения, в том числе Селезнёва и Мишина. Сложность была в том, что первый секретарь ЦК ВЛКСМ Виктор Мишин был москвич, а главный редактор нашей газеты Геннадий Селезнёв — ленинградец. Между этими двумя ипостасями всегда существовало напряжение. Если говорить сегодняшним языком, то Геннадий Николаевич был не из московской тусовки.
— И его к тому же рекомендовал на пост главного редактора «Комсомолки» самый главный ленинградец Григорий Васильевич Романов.
— Вот именно. И эта московская, так называемая комсомольская тусовка Селезнёва не принимала. Вольно или невольно это напряжение распространялось и на «Комсомольскую правду». Проявлялось это во многих видимых и гораздо более — в невидимых вещах, не осязаемых мною. Но наверняка в полной мере ощущалось Селезнёвым. Напряженность продолжалась довольно долго, практически до самого исчезновения этих структур — и ЦК КПСС, и ЦК ВЛКСМ. А «Комсомолка» осталась.
Вот совершенно конкретный случай. Меня вызывает Селезнёв, и я чувствую по его настроению: что-то произошло. Он мне говорит: «Ты читал такую-то заметку в „Алом парусе“? Нет?» И дает газету. Я читаю. В далеком сибирском городе Нижнеудинске первый секретарь горкома комсомола — девушка, и эта девушка влюбляется в летчика, в пилота гражданской авиации. А он к ней равнодушен. Потому что у него есть своя девушка. Вот такая крутая, «литературная», можно сказать, коллизия.
И всё бы ничего, но девушка у власти не понимает, как же он может не влюбиться в нее, поскольку она первый секретарь горкома комсомола? А та, его, девчонка — вообще никто, какая-то студентка. И она, первый секретарь, говорит: так, а он у нас комсомолец? Комсомолец. А давайте-ка мы его исключим из комсомола. И они исключают его из комсомола.
— За нелюбовь, что ли?!
— Да. Разумеется, формулировка была другой. И об этом была заметка. Я говорю: «Если это не выдумано, то это роскошно». Селезнёв вздыхает: «В этом-то всё и дело. Мы получили сегодня высокий звонок из ЦК ВЛКСМ, и от нас требуют напечатать опровержение. Потому что всё тут наврано-перенаврано, с ног на голову поставлено». Про себя думаю: «Черт возьми, какая жалость, если это всё наврано, потому что для газетчика роскошная ситуация». А вслух спрашиваю: «Так, Геннадий Николаевич, и чего?»
Селезнёв еще больше помрачнел: «Я тебе много говорить не буду, но я имел очень неприятный разговор и с первым лицом, и с Остроушко». Тот был заведующим орготделом ЦК ВЛКСМ.
Так, значит, на нас насели. Что будем делать? Селезнёв говорит: «Я тебя прошу, буквально завтра же вылетай в Нижнеудинск и разберись на месте, что произошло. Это Иркутская область». И добавляет: «Только я тебя попрошу, ты сначала поговори с этой девочкой, которая написала материал». А это была девочка по имени Ира Веденеева — первая жена Валентина Борисовича Юмашева, спецкора школьного отдела и капитана «Алого паруса». Я попросил Иру очень подробно рассказать о том, как она писала. Она сказала: «Юра, я нигде не наврала. Написала всё как было». — «Разговаривала с героем?» — «Разговаривала». Ну ладно. Сомнения у меня, конечно, были. Думаю: «Ну не может быть. Эта ситуация — просто большой подарок, если она чистая».
Через два дня я вылетел в Иркутск, а оттуда — в Нижнеудинск, предварительно позвонив в горком комсомола. Раньше, из Москвы, я им не звонил. Прилетел. Времени у меня было воз и маленькая тележка. И я потихоньку стал разговаривать со всеми участниками истории. Нашел того летчика, нашел его девочку. Парень был в командировке, в полете, я его ждал. Он прилетел и оказался замечательным человеком, абсолютно естественным, нормальным, который говорит: «Ну дичь, что поделаешь. Да хрен с ним, с комсомолом с этим». Я ему говорю: «Молчи, ты чего? Я к тебе специально приехал». — «Да ладно, — говорит, — я всё понимаю». Девочка его оказалась тихая такая, всего боится. Симпатичная девочка.
А горком комсомола представлял собой… этакий девичник. Первый секретарь — девица. Второй секретарь — тоже. Заведующие отделами у них тоже были девчонки. Им поначалу представлялось, что я приехал, чтобы их поддержать: это же «Комсомольская правда», завотделом комсомольской жизни, — мы же типа свои. И они мне стали рассказывать, какой он паразит, этот парень, сволочь и так далее. Что он и взносы не платит, и просто первый, кого следовало выгнать. Они не знали, что я уже с ним встретился. Что у меня уже есть некоторое представление о том, кто он такой.
— А ту самую цидулю в ЦК комсомола она сочинила, первый секретарь?
— Конечно… Короче говоря, я поговорил со всеми. Даже с мамами и с папами. Как нас учили. И потом, как честный человек, я им сказал: «Девочки, давайте так. Мне уже через два дня улетать. Как мне кажется, у меня есть представление о том, что произошло. Я хочу, чтобы мы все вместе собрались в горкоме комсомола и просто поговорили». Мы собрались. И я им в течение получаса рассказывал о собственных впечатлениях.
Поначалу они пытались трепыхаться. Но у меня же всё было под диктофонную запись. Потом погрустнели. А итог был таким. Я воспользовался советом Валерия Абрамовича Аграновского, нашего знаменитого спецкора, и сказал им следующую фразу:
— Знаете, девочки, у меня такое ощущение, что комсомол вам противопоказан.
Тут наступила немая сцена. Эта девчонка, такая довольно яркая брюнетка, первый секретарь горкома комсомола, заплакала. Я не стал ее утешать, гладить по головке… Сидел как каменное изваяние.
Но! Надо тебе сказать, что это был единственный город в стране, где стоял памятник комсомольскому секретарю, — мне о нем рассказал мой друг, иркутский журналист Боря Ротенфельд. Это был комсомолец типа Павки Корчагина — Василий Капустин.