— А… Это вы, капитан!
— Что новенького, Александр Дмитриевич? — искоса поглядывая на стол, где лежали заметки полковника, спросил Киселев.
Дорохов понял настроение капитана и решил сразу же, как говорят, «поставить точки над i».
— Что новенького, говорите? Больно быстро вы захотели новостей. Сами занимались этим делом почти неделю и ничего «новенького» не добыли, а с меня требуете за полдня! — Дорохов улыбнулся: — Хитрите, капитан. Я ведь знаю, как вы восприняли мой приезд. Вот я работал, работал, и вдруг появился этот «начальничек», и еще неизвестно, как он оценит мою работу: согласится с очевидными фактами или начнет все опровергать. Заведет всех в тупик и уедет, а мне тут потом за него все расхлебывать.
— Что вы, товарищ полковник, что тут думать! Мне с этим Лавровым все ясно. Вот сегодня мы были с вами у городского прокурора, и он говорил, что нужны факты. Я искал нож, но его никто не видел. Искал свидетелей нападения на Лаврова, но их нет. Вы же знаете, что у нас в уголовном розыске работников раз-два и обчелся, а я освободил от всех других дел инспектора Козленкова и поручил ему поработать среди приятелей Лаврова, но толку пока никакого.
— Вы раньше знали Лаврова, до этого случая?
— Нет, товарищ полковник. Это по части Козленкова, да и сам начальник несовершеннолетними и молодежью занимаются, а я уже восемнадцать лет разыскиваю скрывшихся преступников, алиментщиков, без вести пропавших.
— А где товарищ Козленков?
— Он с утра работает по этому делу. Будет вечером.
— У Афанасьева когда в больнице были?
— Неделю назад. Плохо у него. Давление держится высокое, и врачи совсем про дела разговаривать не позволяют. Почти год болеет, неделю-две поработает — и опять в больницу.
— Он о деле Лаврова знает?
— Нет. Я хотел с ним посоветоваться, но начальник городского отдела не велел. Да зря вы с Лавровым мудрите. Он врет, выпутывается. — Киселев помолчал и с еще большим убеждением закончил: — Врет. Мне это ясно.
— А мне нет. Мне, к сожалению, ничего не ясно… пока. — Дорохов выделил последнее слово. — И придется начать все сначала. — Он решительно повернулся к Киселеву: — Давайте-ка съездим на место происшествия. Это далеко?
— Квартала четыре, не больше километра, можно и на машине.
— Лучше пешком.
Дорохов собрал со стола документы, сложил их в сейф, оглядел экипировку Киселева.
— Что, похолодало?
— Да нет, под тридцать в тени.
— Ну, тогда уж извините, пиджачок-то я оставлю. Полковник достал из серого пиджака, висевшего на спинке стула, бумажник, авторучку, блокнот и рассовал по карманам брюк, поправил спортивную рубашку, надел темные очки и предложил:
— Пойдемте.
В камере было прохладно. Может, оттого, что камеры предварительного заключения помещались в цокольном этаже, а может быть, потому, что наружные щиты на окнах не пропускали солнца. Лавров, вернувшись с допроса, разделся, аккуратно сложил брюки, по привычке расправив складки, разложил их на нарах, ковбойку повесил на деревянный колышек, забитый в стену кем-то другим, побывавшим здесь раньше. Оставшись в одних трусах, он подошел к полке, на которой лежала краюха черного хлеба, два белых батона, сливочное масло в стакане, несколько яблок и пачек десять сигарет «Новость». Достал сигарету, улегся на нарах и, изредка стряхивая пепел в щель между отполированными до блеска досками, задумался.
Лавров был один; это в первый день его посадили в общую камеру, а потом начальник городского отдела приказал держать его отдельно. Это хорошо, что отдельно: можно думать и никто не лезет с разговорами и расспросами. Не нужно притворяться. Вот уже какой день его преследовала одна-единственная мысль, она была надоедливой, навязчивой и просто не давала покоя. Олег никак не мог понять, не мог решить для себя, почему с ним хотел расправиться этот самый Славин. Знать-то он его знал, а кто не знал Сергея-парикмахера? Несколько раз у него стригся, изредка перед торжественными днями брился. Знал, что этот Сергей «ходовой малый», встречал его на улицах с разными девчонками. Иногда он появлялся в Доме культуры. Часто бывал в сквере в беседке, играл в карты. Но он, Олег, никогда с ним не ссорился, наверное даже не сказал ему и десяти слов. Встретятся — «Сергей, здорово!», «Серега, привет», и всё. За что же этот самый Сергей хотел его пырнуть ножом? Олег отчетливо вспомнил подробности того вечера. Сегодня пошли всего шестые сутки, а кажется, что уже прошел год. Ну, если не год, то полгода обязательно. Всего нет и недели, как произошла эта злополучная встреча, а он уже без содрогания смотрит на решетку и называется убийцей. Какой же он убийца? Ведь если бы не стал обороняться, то лежал бы в земле, а на его месте сидел бы этот Сергей… Сидел бы? А может, его еще и не успели бы найти. Интересно, пошел бы Славин так же, как и он, с повинной? Тогда зачем он выбрал этот безлюдный двор и арку, где не было ни души? Уж наверно он не хотел, чтобы были свидетели. Тогда как же он узнал, что Лавров пройдет именно там? Следил за ним? Наверно, следил: ведь от подъезда, где живет Степан, есть и другой выход. Нужно сказать этому полковнику, что скорее всего так и было. Сказать? А стоит ли? Еще неизвестно, для чего он приехал из Москвы. И поверит ли полковник Олегу? Когда его привели на допрос, он сначала подумал, что снова вызывает Киселев и будет уговаривать, чтобы он, Олег, не врал про нож. Сказал бы, что никакого ножа не было, что просто была драка и убил он Славина случайно, по неосторожности. Но как же он может убить случайно совсем неповинного человека? Ведь он, зная самбо, применяет приемы в исключительных случаях. Тренер в первые же годы занятий всем им чуть ли не ежедневно твердил, что знание самбо дает огромное преимущество перед другими, что это преимущество ни в коем случае нельзя использовать без крайней необходимости, что нужно беречь спортивную честь…
Олег обжег пальцы догоревшей сигаретой, отбросил окурок в сторону, встал, прошелся, три шага туда, три обратно, взял с полки яблоко. Хотел откусить красную блестящую боковину, но задумался. Яблоки принесла мама. Бедная, вечно озабоченная мама! Она всегда волновалась — то за здоровье Олега, то лечила отца, то торопилась к своим больным, хлопотала дома. Капитан Киселев разрешил ему свидание с родителями. Мать бросилась к нему, обняла и, видно, едва сдерживалась, чтобы не расплакаться, а отец молчал. И показался совсем-совсем старым. Когда капитан, находившийся здесь же, попросил мать, чтобы она уговорила Олега изменить показания, отказаться от того, что якобы на него с ножом в руке напал этот парикмахер, и тем самым облегчить свою участь, мама строго велела: «Ты, Олежек, говори правду и только правду». А капитану ответила, что ее сын с детства не лгал, и если он говорит — был нож, значит, он был на самом деле. Потом подошел к нему отец. Взял за подбородок, приподнял голову и горестно обронил всего несколько слов: «Я верю тебе, сын, что ты защищался. Верю». И, поддерживая мать, ушел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});