Нашим предкам приходилось учиться тому, что в их культуре считалось приемлемым. Сформировавшаяся в процессе эволюции система обучения культурным нормам называется “психологией нормы”.
Норма – это “выученные стандарты поведения, принятые и обязательные к исполнению в обществе”. Иными словами, это правила, которым должны следовать все члены сообщества. А психология нормы – это “набор когнитивных механизмов, побуждений и склонностей, применяемых к нормам”49. Согласно Джозефу Хенриху, в процессе эволюции психология нормы сформировалась, чтобы защитить нас от опасных социальных промахов50. После того как люди осознали, что общественные правила помогают бороться с эгоизмом, отбор, скорее всего, благоприятствовал глубокому усвоению норм, умелому распознаванию нарушителей правил и способности нужным образом на них реагировать (например, подвергая их остракизму). Вот почему даже трехлетний малыш, заметив, что другой ребенок или кукла “неправильно” держат карандаш (то есть не так, как научили его), укажет им на ошибку.
В соответствии с идеями Кристофера Бёма ключевая мысль этой главы состоит в том, что наша нравственная психология сформировалась в период, когда оказаться социальным изгоем было гораздо опаснее, чем сегодня (по крайней мере, для большинства людей). С тем, что природа нравственного поведения по сути своей социальна, согласны все ученые. Многие также соглашаются с тем, что в основе нравственного поведения лежит общественное осуждение и стремление его избежать. Альтернативные гипотезы происхождения морали, основанные на идеях кооперации, обычно не подразумевают такой высокой цены социальной несостоятельности, как гипотеза смертной казни. Когда нарушение общественных норм грозит смертной казнью, легко представить, как это может привести к интенсивному отбору в пользу нравственных качеств, позволяющих человеку оставаться частью группы.
Вспомним сына Куллабак. Он сильно рисковал и проиграл. Подобным образом обходились и с другими нарушителями порядка во всех сообществах прошлого. И как бы нам ни было неприятно это признавать, история такого эффективного социального контроля делает теорию Бёма весьма убедительной.
Если Бём прав, то современная нравственность, которой человечество по праву гордится, имеет гораздо более темную историю, чем хотелось бы думать. Силы, благодаря которым наши предки обрели способность стыдить и стыдиться, зародились в ходе борьбы самцов за новый вид власти. Эта борьба привела к тирании двоюродных братьев, имеющей два основных социальных эффекта.
С одной стороны, говоря словами Хайдта, тирания двоюродных братьев “укрепляет и строит”. Она заставляет общество следовать моральным принципам, поощряющим кооперацию, справедливость и безопасность. Она принесла в мир новый вид добродетели. И в целом пошла человечеству на пользу.
С другой стороны, она же принесла и новый вид доминирования. Ведь ограниченная власть одного альфа-самца теперь сменилась абсолютной властью мужской коалиции.
Глава 11. Превосходство силы
В 1886 году, на волне распространения теории Дарвина о том, что человек произошел от обезьяны, Роберт Льюис Стивенсон опубликовал первую в своем роде повесть о раздвоении личности. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” рассказывает о психологическом конфликте между привлекательностью добра и искушением зла. Повесть намекала, что склонность к добру является частью человеческой природы, в то время как в направлении зла нас толкает внутренняя обезьяна. Однако в этой истории не хватало одной важной детали. Агрессия, так явно выраженная в Хайде и подавленная в Джекиле, была исключительно реактивной. Проактивная агрессия в повести почти не фигурировала.
В книге Джекил был богатым лондонским доктором, у которого все складывалось наилучшим образом. Он состоял в Королевском обществе, обладал приятной внешностью, был трудолюбив, амбициозен, пользовался уважением окружающих и отличался высокой нравственностью. Он был “воплощением самой высокой порядочности”1[10].
Его второе “я”, мистер Хайд, был “бледен и приземист… и держался… как-то противоестественно робко и в то же время нагло”. Хайд легко терял самообладание. Он мог запросто ударить ребенка и однажды в припадке ярости убил старика. В Хайде не было “ничего человеческого! Он более походит на троглодита”2. У него были волосатые руки, он прыгал, “точно обезьяна”3, и нападал на людей “с обезьяньей злобой”4.
Говоря словами Джекила, “в сущности этот спор так же стар и обычен, как сам человек”5. Повесть описывает борьбу с низшими инстинктами, которую приходится вести каждому человеку, и развязка ее вселяет надежду. В конце Джекил одерживает верх над Хайдом. Добро побеждает. Мораль повести состоит в том, что, если приложить достаточно усилий, каждый человек может стать лучшей версией себя. Неудивительно, что повесть вызвала такой живой отклик у публики. 40 тысяч экземпляров разошлись всего за первые полгода. Повесть прочитали королева Виктория и премьер-министр Великобритании. Книга вдохновила Оскара Уайльда и Артура Конана Дойля на создание психологических драм. Ее называли “глубокой аллегорией” и “поразительным исследованием тайн человеческой природы”6.
Противостояние добра и зла, безусловно, так же “старо и обычно, как сам человек”, но повесть Стивенсона тем не менее открыла широкой общественности новые горизонты для размышлений. За четырнадцать лет до этого, в 1872 году, Дарвин опубликовал свою книгу “Выражение эмоций у человека и животных”. И Стивенсон принял вызов Дарвина и его эволюционных идей. “Странная история доктора Джекила и мистера Хайда” намекала, что склонность человека к нравственному поведению сформировалась на основе безнравственного животного прошлого.
Конечно, Стивенсон был прав. Рассуждая в категориях современной науки, мы можем подтвердить его концепцию рядом данных, указывающих на то, что уникальная нравственность человека имеет биологическую основу. Наш крупный мозг обеспечивает контроль коры над подкорковыми эмоциональными реакциями. Самоодомашнивание объясняет, почему мы не так легко возбудимы, как человекообразные обезьяны. Если бы не наша эволюционная история самоодомашнивания, склонность к потере самоконтроля была бы в нас сильнее, и ей было бы труднее противостоять. Кроме того, в процессе эволюции нравственности мы приобрели новые эмоции, помогавшие нам вести себя цивилизованно. Мы стали внимательнее следить за тем, чтобы не обидеть других людей, охотнее подчиняться правилам и с большей готовностью приходить на помощь, чем если бы мы были просто умными самоодомашненными обезьянами.
Последствия этих эволюционных процессов пронизывают всю нашу жизнь: от неспешных бесед у костра до организации международной помощи пострадавшим от стихийных бедствий. Представление о триумфе человеческой добродетели над нашим животным прошлым вполне обоснованно. В процессе эволюции мы и правда стали на удивление добрыми и дружелюбными существами, и наши эгоистичные порывы выражены куда меньше, чем в прошлом. К счастью для нас, мы гораздо лучше сдерживаем свои порывы, чем шимпанзе или Homo из среднего плейстоцена. Мы приобрели множество добродетелей.
Однако, если считать фантастический рассказ Стивенсона аллегорией эволюции добра и зла, то у него есть один недостаток: он дает неполную картину. Ведь наряду со снижением реактивной агрессии