слегка вспушив. Но главным украшением все еще оставалась улыбка. Прежняя, такая, какой семнадцатилетняя Юлька улыбалась семнадцатилетнему Боде.
Она шагнула к нему, демонстрируя босую узкую ступню с розоватым лаком на ногтях. И важно сообщила:
— А туфель нет. Сойдет? Буду как Жека, помнишь?
— Не будешь, — рассмеялся Богдан. — Женя не позволила. Сказала, это ее идея, а мы должны свои придумывать. Поэтому она помогла мне выбрать туфли из твоего гардероба.
С этими словами он подошел к шкафу и выудил из него обувную коробку. Юля внимательно наблюдала за ним, потом будто включилась сама. Прошла к кровати. Уселась, придержав ткань юбки. Вытянула вперед ноги, зажав пальцы, и проговорила:
— То есть вы провернули целую операцию, заговорщики?
— Ну вряд ли твой отец успел бы сшить тебе обувь за пару дней, — усевшись на пол, Богдан надел ей на ноги туфли и посмотрел в лицо. — Принц из меня хреновый, поэтому мне очень хочется, чтобы ты не оказалась Золушкой.
— Не окажусь. Золушка спорить не умела, а я обожаю. И она со всем соглашалась, а меня уговаривать долго. И еще я тебя люблю. А у нее Принц.
— Не сбежишь?
— Уже сбегала. Но не от тебя, а от себя. Столько лет изображать… дуру, которая ждет трамвай. А мечтать о прямо противоположном, — Юля обвела глазами комнату и снова вернулась к нему, к его чертам, к его чертям в небесно-голубом взгляде. — О своем месте рядом с тобой.
— Тогда давай ужинать.
— Давай, — улыбнулась Юля, и он, легко поднявшись, взял ее за обе ладони и потянул на себя.
Провел к столу. Отодвинул стул.
Налил вина. Изображал принца, которым ни Юля, ни он сам человека по имени Богдан Моджеевский не считали. Но это вовсе не значило, что ему не хотелось ее баловать. Невозможно ничего наверстать, но можно продолжить строить на старом фундаменте, если он достаточно крепок, а их фундамент оказался крепче земли, по которой они ходили.
Можно разговаривать целый вечер обо всем, что взбредет в голову. Вытряхивать из себя самое потаенное, чтобы озвучить его тому, кто рядом. Можно, как в кино, целоваться у камина, устроившись на полу с бокалами. И смотреть друг на друга. Молча, но так, будто бы произносишь нечто важное. Вполне вероятно, что самое важное.
А потом удивляться фейерверку в окне, рассыпавшемуся тысячей искр над их маяком. Стоять обнявшись и удивляться:
«Моджеевский, ты что?!»
«Но тебе же нравится, Малич!»
Ей нравилось. И целоваться с ним нравилось.
И чувствовать его ладони на своем теле, которое было будто бы вылеплено для них.
И стоном выдыхать его имя, утопая среди простыней.
И засыпать, будто впервые, в его объятиях, зная, что утром — в них и проснется. Рано-рано. Потому что ушли мигрени. Потому что она снова становилась жаворонком. Потому что ей жизненно важно было встречать рассветы, имевшие смысл только возле Богдана.
Потому что, даже крепко зажмурившись, узнавала его по теплу дыхания на своей коже и по пальцам, чертившим узоры на ее теле.
Чертили невидимые узоры, обещая счастье, и птицы в небе над морем, когда еще позднее, позавтракав, они сидели, обнявшись и кутаясь в пледы, на любимой предпоследней от берега плите с видом на любимые арматурины у маяка. Щурились от солнца и пили кофе, который в отеле «Евгения» оказался отменным. Необычным. С трюфелями, шиитаке и ежовиками. Необычным и ни на что не похожим. Грибами пахнул. Весной. Лесом. Свежестью. И почему-то солнечным городом после дождя, в котором никогда не случится беды, ведь его охраняет старый коренастый маяк, похожий на гнома.
— Не хочу в реальность, — близко от Бодиного лица пробормотала Юля. — Не хочу, не хочу, не хочу…
— Э-э-э-э, — Моджеевский нахмурил брови и проворчал: — Что значит «не хочу в реальность»? Все вокруг очень даже реальное. Это наша с тобой реальность.
— Это Моджеевский обхаживает девочку из шестнадцатой школы. Деловую, как колбаса.
— Ты против?
— Я — очень даже за. Но туда, — она повела подбородком в сторону залива, в котором живописно расположился городок, — не хочется.
— Не бойся, — Богдан сильнее притянул Юлю к себе, поправил слегка сбившийся плед. — Нам выпал редкий шанс исправить все ошибки, чтобы стало так, как должно было быть давно. И какая разница — где? Важно, что вместе.
— Не боюсь. Вот уж что точно — это что не боюсь. Надоело. Смешной у них кофе, а?
Богдан кивнул и снова завозился, теперь выуживая из внутреннего кармана небольшую квадратную коробку оранжевого цвета с коричневым оттиском запряженного экипажа, перевязанную лентой в тон.
— Это тебе, — просто сказал он, протягивая коробку Юле.
Она взяла ее свободной рукой почти автоматически. Губы шевельнулись, читая вслух, но чуть слышно название бренда. А потом шевельнулась бровь.
— И зачем ты? У меня же еще не день рождения… скоро, но не… Или ты перепутал? Забыл?
— Я прекрасно помню, когда у тебя день рождения, — улыбнулся Бодя, — но разве для подарков нужен повод?
— Не знаю. Не рассматривала этот вопрос с такой точки зрения.
Юля отставила стаканчик с кофе рядом с собой и занялась ленточкой. А потом ей на колени легла тонкая шелковая косынка. Кремово-розовая, нежная, легенькая, совершенно невероятная на ощупь. Юля зависла над рисунком в центре. Лошадка, стоящая на задних ногах и словно бы вытканная из цветков. Тысяч крошечных цветков самых разных оттенков. Неукротимая лошадка, вставшая на дыбы, разбрасывая вокруг соцветия. Лошадь как цветочная полянка на нежно-розовом.
Юлькины пальцы заскользили по ткани, очерчивая силуэт. Потом она негромко сказала:
— Спасибо. Это очень… как будто весна, да?
— Похоже, — согласился Бодя и прижался губами к ее щеке. Она была прохладной. — Ты не замерзла?
— Не очень. Здесь хорошо. Значит, это все — это свидание просто так, без повода, да?
— Ну-у-у, — протянул Моджеевский, подняв глаза к небу, — не совсем чтобы без повода.
— И какой же повод?
— Усыпить твою бдительность.
— И зачем тебе это нужно?
— Чтобы ты еще сильнее влюбилась в