Последние ее слова потонули в рыданиях.
Как ни странно, то, что она сейчас услышала, успокоило Элинор.
— Так вот в чем дело, — произнесла она. — Почему же никто ничего не говорил мне раньше? И мой супруг тоже… Проказа! Похожа я на прокаженную?.. Отвечай!
— Сейчас нет, миледи, — пробормотала служанка. — У вас вся кожа совсем чистая… Да я их и не видела… этих больных.
— То была какая-то временная хворь, и она прошла от мазей и трав, которые я применяла, я уже забыла про нее… Пускай сам граф, если не верит, придет и убедится! Я пошлю ему записку, а ты передашь…
Она так и сделала, но граф не принял ни служанку, ни записку: боялся заразы.
Отчаяние вновь охватило Элинор. Она не видела выхода.
— Со мной и детьми обошлись несправедливо, — твердила она. — А мой супруг так страшится болезни, что не хочет ничего ни видеть, ни слышать. Разум изменил ему… Что же мне делать?
И однажды смелая мысль пришла ей в голову. Если он не желает видеть и слышать, надо заставить его сделать это! Чтобы он и увидел и услышал! И те, что поддерживают его страхи и советуют, как поступать, пускай тоже сами убедятся. Но в этом никто не сумеет ей помочь, даже ее брат король! Только она сама!..
Ей стало известно, что во дворце должны в очередной раз собраться знатные люди графства, и она приурочила выполнение замысла к этому времени.
В день, когда собрался совет благородных, она надела на себя легкое платье, открывающее руки, плечи и грудь, завернулась в плащ и, взяв обоих сыновей, отправилась во дворец.
Никто не посмел остановить ее, хотя все были удивлены и напуганы ее внезапным появлением. Пройдя по коридорам и комнатам дворца, она вошла в зал собраний, где уже были все в сборе, а граф сидел во главе стола на стуле, похожем на трон.
Держа за руки мальчиков, Элинор направилась прямо к нему и, откинув плащ так, что стало видно ее полуобнаженное тело, воскликнула в наступившем гробовом молчании:
— Милорд, я осмелилась прийти, чтобы доказать вам при всех, что слухи о моей болезни совершенно ложны. Пусть все посмотрят на меня и убедятся в этом… Смотрите, смотрите, милорды, и вы, мой супруг… И те, кто, быть может, распространял клевету о том, что у меня проказа, или верил этому. Я абсолютно здорова, милорд, и настаиваю, чтобы врачи, призванные вами, подтвердили это.
Все молчали, и она заговорила вновь:
— Вот ваши сыновья, милорд. В том, что они ваши, сомнений быть не может, ибо они похожи на вас, как две капли воды… И еще скажу вам… Если вы допустите, чтобы и впредь клевета заслоняла истину, если будете настаивать на нашем разводе, то пожалеете об этом, а ваши планы лишить детей наследства рухнут, как карточный домик!
Все взоры были устремлены на Элинор, на ее ослепительно белую кожу, не имеющую никаких признаков болезни.
В полной тишине граф Гельдрес поднялся и, подойдя к супруге, положил ей руки на плечи.
— Миледи, — произнес он дрогнувшим голосом, — вы правы. Я слишком большое значение придал слухам, возможно, и злонамеренным. Но, видит Бог, я испугался. Да и кто не испугался бы проказы? Вы доказали всем, не только мне, что эти разговоры были гнусной клеветой. Я прилюдно прошу у вас прощения… И думать не хочу о разрыве нашего брака. Если подобные мысли и приходили мне в голову, то лишь оттого, что я считал своим долгом произвести на свет здоровых наследников.
— У вас есть здоровые наследники! — воскликнула она, подталкивая к нему сыновей. — Вот они!
— Вы правы, миледи… Собрание окончено, милорды, — добавил он, обращаясь к присутствующим. — Мы с женой удаляемся в наши покои…
Она о многом хотела спросить его, узнать, кто и зачем мог желать ее удаления из дворца под любым предлогом. Но одернула себя, решив, что для подобного разговора еще не наступило время. Слава Богу, она снова с мужем, у себя во дворце, и граф чувствует себя виноватым и старается повышенным вниманием загладить вину.
Теперь можно сесть за письмо к Филиппе — рассказать о том нелепом и страшном, что с ней произошло, и как все это, к счастью, закончилось…
Несчастная Элинор, подумала Филиппа, когда получила наконец письмо из Гельдреса, и упрекнула себя за то, что так глубоко и остро переживает собственную беду, заключающуюся лишь в том, что ее супругу приглянулась женщина, которую он и видел-то всего один день… Но, возможно, и ночь?..
* * *
Король Эдуард продолжал всячески показывать, что не помышляет ни об одной женщине, кроме Филиппы, и, чего греха таить, ей это доставляло огромное удовольствие. Ни она, ни он ни разу не обмолвились и словом о том, что было или могло быть связано с существованием женщины по имени Кэтрин Монтекут, словно ее и не было на свете. Куда бы король ни отправлялся, он просил, чтобы Филиппа непременно сопровождала его; будучи щеголем, он уделял ее нарядам внимание ничуть не меньшее, чем своим.
Для всеобщего увеселения и чтобы окончательно развеять мрачные мысли, задумал он устроить грандиозный турнир в Виндзоре и пригласить на него лучших бойцов из Англии, а также с континента, в том числе и французских. Его забавляло, как будет раздосадован король Филипп, если самые знаменитые мастера поединков приедут из Франции ко двору английского короля по его зову. А в том, что те ответят на его приглашение, Эдуард почти не сомневался, ибо был прославленным бойцом, с которым многие почитали за честь сразиться.
Испытывая, подобно деду, глубокий интерес к легендам о короле Артуре и его рыцарях Круглого стола, Эдуард решил, что и у него на турнире будет круглый стол, за который усядутся самые красивые дамы королевства во главе с королевой, а рядом с ними — их рыцари, которые станут состязаться не только в умении владеть мечом и копьем, но и в любезности и искусстве вести беседу. Было объявлено, что на турнире не будет ни врагов, ни друзей, — все равны, откуда бы ни пожаловали.
Вскоре отовсюду начали прибывать участники и гости на это многообещающее торжество.
Среди прекрасных дам, присутствующих на турнире, будут и дети, и в первую очередь принцессы Джоанна и Изабелла, чему те были безмерно рады: а вдруг какой-нибудь рыцарь, участник поединка, и одну из них назовет дамой сердца?
Будет с принцессами и Джоан — двоюродная сестра их отца, она немного старше, чем они. О ее красоте ходили легенды, и Джоан называли Прекрасной Девой Кента. Она так хороша, что даже Изабелла отрицать этого не могла, хотя ее это сильно раздражало: принцесса была вынуждена наблюдать, как все любуются Джоан, а уж потом смотрят на нее.
Отец прекрасной Джоан — тот самый несчастный герцог Кентский, который был казнен по приказу Мортимера и королевы Изабеллы. Джоан не помнит этого — она тогда была очень маленькой, но многим еще памятны те злополучные времена.