мог обсуждаться при встрече Белого с Алянским 8 марта 1919 года. И не исключено, что под впечатлением этой встречи Белый мог 12 марта обратиться к Блоку с призывом писать для журнала. Поводом для письма стал вышедший в феврале в «Алконосте» отдельной брошюрой очерк «Катилина»[684]:
<…> я прочел в этой статье не только то, что Ты сказал, но и то, что Ты не сказал <…> прочел, что сейчас Ты мог бы сказать многое. <…> «Катилина» вполне соответствует Тебе (автору «Двенадцати», «Куликова Поля» и т. д.). Это не статья, а — «драматическая поэма»; и — главное: это — первый акт драматической поэмы; ряд актов — в Твоем (не знаю, в сознании ли, в подсознании ли?) (Белый — Блок. С. 519).
Однако от «Катилины» Белый перешел к прямой агитации в пользу журнала Алянского:
И потому — пиши, пиши, пиши <…> а писать сейчас, это — больше, чем учреждать 10 университетов. Каждая книга — осуществленная Академия; и 9/10 из проектов — «неосуществимый проект». Если бы Ты писал в «Записках Мечтателей» — как это было бы важно (Белый — Блок. С. 520).
Весь этот проанализированный комплекс материалов показывает, что в вопросе о «службе» и «творчестве» Белый и Алянский были полными единомышленниками. Совпадали их позиции и в отношении пассивности Блока. Не исключено, что их почти одновременно предпринятые попытки подвигнуть Блока активно творить для «Записок мечтателей» были действиями согласованными.
Тем не менее совместные усилия Алянского и Белого заставить Блока писать для «Записок мечтателей» серьезных результатов не принесли. В первый номер журнала помимо ранних стихов удалось включить только очерк «Русские денди»[685], уже ранее в чуть сокращенном варианте публиковавшийся в газете «Жизнь» (1918. 21 июня). Блок охарактеризовал его как «маленький фельетон»[686].
Белый Блоку больше не писал. А вот Алянский уже после выхода первого номера журнала возобновил попытки вразумить потерявшего интерес к писательской деятельности поэта. «Телефон от Алянского. Он продолжает убеждать вернуться к „творчеству“», — записал Блок 25 мая 1919 года[687].
Соблазнительно предположить, что надежды Алянского на то, что Блок «заразится» желанием писать после появления первого номера журнала хоть частично, но оправдались. В выпуске 2/3 (вышедшем в 1921 году) присутствие Блока более ощутимо и выразительно. В нем был напечатан совсем «свежий» материал: статья «Владимир Соловьев и наши дни» — по прочитанному 15 августа 1920 года докладу в Вольной философской ассоциации[688]. А также фрагменты поэмы «Возмездие» («Предисловие» и третья глава[689]) и очерк «Призрак Рима и Monte Luca»[690] — оба материала представляли собой доработки прежних, незавершенных проектов[691].
До выхода четвертого номера Блок не дожил, однако в нем Алянский опубликовал блоковское эссе «Ни сны, ни явь»[692], рисующее с юности преследовавшие поэта страшные предчувствия той гибели, которую несет народная стихия миру дворянской идиллии. В эссе обыграны воспоминания о жизни в Шахматове («Мы сидели на закате всем семейством под липами и пили чай»), переосмыслены уже далекие идеалы символистской молодости («Она протягивала к нему руки и говорила: — Я давно тянусь к тебе из чистых и тихих стран неба»), переданы в форме притчи кошмарные видения, кажущиеся особенно актуальными в эпоху революции:
— Там копается в земле какой-то человек, стоя на коленях, спиной ко мне. Покопавшись, он складывает руки рупором и говорит глухим голосом в открытую яму: «Эй, вы, торопитесь». <…>
— Дальше я уж не смотрю и не слушаю: так невыносимо страшно, что я бегу без оглядки, зажимая уши.
— Да ведь это — садовник.
— Раз ему даже ответили; многие голоса сказали из ямы: «Всегда поспеем». Тогда он встал, не торопясь, и, не оборачиваясь ко мне, уполз за угол.
— Что же тут необыкновенного? Садовник говорил с рабочими. Тебе все мерещится.
— Эх, не знаете вы, не знаете[693].
Считается, что эссе «Ни сны, ни явь» тоже представляет собой переработку набросков 1900‐х[694]. На это указывает поставленная Блоком в конце произведения развернутая датировка: «19 марта 1921 г. (1907, 1909 и новое)». Однако его мемуарные корни еще глубже. Так, в самом конце жизни, при приведении в порядок своего архива, Блок сделал приписку к лаконичной и совершенно непонятной записи за 23 июля 1902 года: «Пели мужики». В приписке сообщалось: «Вот это я и описал в 1921 году в „Ни снах, ни яви“: „С тех пор все прахом пошло“»[695]. Имелся в виду следующий фрагмент очерка:
Соседние мужики вышли косить купеческий луг. Не орут, не ругаются, как всегда. Косы зашаркали по траве, слышно — штук двадцать.
Вдруг один из них завел песню. Без усилия полился и сразу наполнил и овраг, и рощу, и сад сильный серебряный тенор. <…>. Мужики подхватили песню. А мы все страшно смутились. <…>.
После этого все и пошло прахом. Мужики, которые пели, принесли из Москвы сифилис и разнесли по всем деревням. Купец, чей луг косили, вовсе спился и, с пьяных глаз, сам поджег сенные сараи в своей усадьбе. Дьякон нарожал незаконных детей. У Федота в избе потолок совсем провалился, а Федот его не чинит. У нас старые стали умирать, а молодые стариться. Дядюшка мой стал говорить глупости, каких никогда еще не говорил. Я тоже — на следующее утро пошел рубить старую сирень[696].
Не вполне ясно, когда какую строчку в этом очень небольшом по размеру, но потрясающем по экспрессивности визионерском эссе Блок впервые придумал, запомнил, записал. Но приписка 1921 года указывает, когда ранние воспоминания и наброски превратились в законченное произведение, пригодное для публикации в «Записках мечтателей».
Начало же работы над эссе «Ни сны, ни явь» следует отнести к январю 1919 года. Первое упоминание о нем появляется в записных книжках поэта 5 января 1919 года: «Занятие отрывками (для печати). „Сны и явь“»[697]. Видимо, это и был тот материал, который (помимо стихов, отданных в декабре 1918 года) Блок планировал подготовить по просьбе Алянского для первого номера журнала. Эссе «Ни сны, ни явь» соответствовало тем «свободным» установкам, которые издатель внушал авторам: пишите, о чем хотите, о чем думаете, что переживаете в настоящее время.
Один абзац очерка (явно «новый») был вычеркнут Блоком на подготовительной стадии и не попал в публикацию. Но он сохранился в рукописи:
Говорят, писатель должен все понять и сейчас же все