Читать интересную книгу Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

22

Снились мне два лебедя, один черный, другой белый, плыли они по тихой воде и тосковали наперекор всем, кто не влюблен. Снилось или не снилось, потому что Выговский ушел от меня только перед рассветом, долго и трудно составляли мы послания к властелинам, не раз и не два срывался я на пана Ивана, сердился, когда что-нибудь получалось не так, собственно, оба мы впервые в жизни взялись за такое непривычное и, как оказалось, не простое дело, Выговский пробовал то там, то тут подталкивать меня ко всякого рода хитростям и выкрутасам, считая, что я не замечу и пойду по этой тропинке, будто бычок на налыгаче, но мысль моя работала мощно, выставив во все стороны колючие предостережения, и на них каждый раз наталкивался хитрый пан писарь, и когда не успевал вовремя отскочить, было ему не сладко. Несколько раз чуть не набрасывался я на него с кулаками, иногда хотелось угостить лукавого писаря нагайкой, как Брюховецкого, однако Выговский успевал смягчить мою шершавую душу, и мы продвигались дальше, хотя и медленно, зато не без пользы.

Отпустив Выговского, я задремал малость, надеясь хотя бы во сне увидеть Матронку и услышать ее голос, а приплыли эти два лебедя, неизвестно откуда и взявшись, а потом тьма сгустилась до невыносимой черноты и из ее ядра родилось светлое облако, из которого вышел мой Самийло.

- Здоров будь, гетман, - сказал приветливо. - Радуюсь твоей великой победе.

- Не знаю, как вести себя с тобою, - ответил я. - Желать тебе здоровья? Но ведь ты - дух несмертельный. Говорить по нашему обычаю: "челом"? А в какую же сторону бить челом, если ты дух вездесущий?

- Обращайся, как с собственной мыслью, гетман. Отодвинь ее на расстояние - и увидишь, в чем ее сила, а в чем слабость.

- Кому же об этом расскажешь?

- Знай сам - и уже этого достаточно.

- И что же? Мучиться совестью? Или исповедоваться перед тобой?

- Совесть слишком неопределенная субстанция. А я дух - тоже неопределенный. Две неопределенности многовато даже для такого человека, как ты. Поэтому прихожу к тебе, как твоя мысль. Отныне ты уже великий человек.

- А нужно ли мерить людей?

- Об этом не спрашивают. Это приходит само собой. Как сказано: "И будешь царствовать над всеми, как желает душа твоя".

- Скажу тебе по совести, Самийло, что иногда мной уже овладевало ощущение величия, и тогда становилось страшно.

- Есть величие от поступков, а есть - от окружения, от хвалы, лести и ползающих на коленях. Вот был у тебя всю ночь Выговский. Как он вел себя, что говорил?

- Слушал почтительно, не суперечил. Не хвалил меня, ни в чем не заискивал.

- Но и про казацкую силу смолчал. А твои писари сложили уже стихи на Корсунскую победу, и пан Иван должен был бы принести их тебе.

Зри убо коль єсть храбра i непобiжденна

Козацька в вiйнi сила тверда, мужественна.

Яже всю гордiсть ляську до кiнця смирила

I всю їх пiд нозi смиренно слонила.

Єгда пiд Корсунем сих смертi передаваху,

Гетьманiв i вiйсько храбро прогоняху,

Где воїнство хлопами запомнили звати

I принужденнi землi во користь оддати.

Помнож, боже, на вiки козацькую славу

I покори пiд нозi врагiв наших главу.

Да буде всiгда плiдна казацькая мати,

I дiти її в силi всiгда процвiтати!

- Неуклюжа муза писарская, - сказал я. - Остерегал Выговского перед неуклюжим словом книжным, вот он и не отважился нести ко мне такие вирши. Много тумана напущено даже в грамотные головы, а как же его выгнать оттуда?

- Будь осторожен, Богдан. Теперь у тебя власть безграничная и величие головокружительное, а от них тоже надо очищаться, потому что грехов, преступлений, неправды там еще больше, чем в подлой униженности и мусоре. Когда люди пролили свою кровь за дорогое им дело, им уже ничто не помешает проливать чужую кровь, лишь бы только удержать завоеванное. Так объясняется путь от первого мученика святого Стефана до черных костров инквизиции.

- Что же посоветуешь, Самийло?

- Остановись и подумай. Горячие головы будут толкать тебя дальше и дальше, а ты будь упрямым и непостижимым и для врагов и для друзей.

- Может, и для самого себя?

- Это тоже порой бывает полезно.

И с этими словами оставил меня одного. Не успел я сказать Самийлу, что уже имел до этого намерение идти под Белую Церковь и располагаться там в пределах, обозначенных еще древними киевскими князьями, а потом вести переговоры с королем и его сенаторами. Но должен был говорить это не духу бесплотному, а казакам своим, которые шумно, с музыкой, с высоко поднятыми хоругвями, в радости и приподнятости отправились уже не следующий день широкой долиной Роси, припевая своему походу:

Iшли ляхи на три шляхи,

А козаки на чотири.

Шапочками заяскрiли,

Шабельсками заяснiли.

Курчавились вербы, зеленели травы, лежали мягкие поля, полные солнечного блеска, виднелись ласковые личики детей, что выбегали навстречу казацкой силе, женщины дарили улыбки, старушки выходили с ведерками воды и кружечками - дать напиться воинам в походе.

Земля моя мягкая и добрая, и люди на ней с мягкими сердцами. Не было у них камня в помыслах, не было в душах того, что гнетет, но когда уж взрывались гневом, то были страшны. Я должен был управлять этим гневом. Разве не было Наливайко, Павлюка, Острянина еще на памяти этих старушек и разве не жила всегда надежда в их душах? Затихли казаки, склонились, пока подросли дети, а потом появился я - страшный для шляхты гетман Богдан Хмель - возродил надежду, а с ней должна была прийти и вера в будущее, без которой народа не существует. Что выше - вера или надежда? Надежда живет в человеке с самых его истоков, вера приходит потом. Иногда и вовсе не приходит. Иногда изменяется, как ветер. Я начал с богов земных, а надо было с небесных. Пока не повалишь небесных, земные будут держаться. Казаки мои шли привольной долиной Роси и знай распевали песни о своих победах на Желтой Воде и под Корсунем, теплая земля стлалась им под ноги шелковыми травами, и ничего не нужно было им, кроме этой земли, моя же мысль уже летела дальше, устремлялась в небеса и выше: человек живет на земле, но и под небом, под стихиями и их битвами. Всем битвам стихий наступает конец, когда в дело вмешивается человек. Бог только наблюдает, ничему не отдавая предпочтения. Человек не может быть таким равнодушным. Небо, вода, земля, солнце, ветры эти титанические силы всегда пребывают в тайном сговоре, поэтому человек выбирает что-то одно и ему покровительствует. Мы стали одной из стихий, но никто еще не мог этого понять, все наши поступки измерялись обычными мерками, все мои решения и помыслы трактовались с точки зрения послушного подданства даже тогда, когда стало известно, что король Владислав, простудившись на охоте, умер в Литве за шесть дней до Корсунской битвы, к счастью так и не узнав о позоре своего войска.

Львовский городской райца Кушевич писал после того, как стал я под Белой Церковью: "Должны признать в этом человеке великую умеренность, которую он в самом деле не по-варварски проявлял, не наступая дальше со своим победным войском после того, как уничтожил почти без остатка войско наше и узнав о смерти королевской; заявляет теперь и публично и приватно, что как из тяжелого принуждения наступал на кварцяное войско, так теперь сердечно сожалеет о разливе христианской крови, возлагая вину на наше фатальное малодушие и страх, с большим стыдом нашего имени заявляет, что счастьем своим вовсе не заносится, также и не радуется нашему несчастью, зная удачу фортуны, которая подобна обольстительнице, а не искренней приятельнице: приманивая великими надеждами, сводит смертных на погибель; стремится - неизвестно, искренне ли - спокойно сидеть себе за Днепром и там при старинных вольностях нести повинную службу и исполнять приказы..."

Я же остановился не для верного подданства, а для упорядочения стихии, которую сам разбудил и выпустил. После Корсуня вся Украина вспыхнула восстаниями. Не нужны уже были ни мои универсалы, ни призывы. Перепуганная шляхта - паны, арендаторы, ростовщики, урядники, католические и униатские проповедники - бежала за пограничье, которым стали Полонное, Заслав, Корец, Гоща. Я послал своих доверенных на Левобережье, чтобы объединить его со своей силой. Теперь пускал силу на Брацлавщину, на всю Подолию, у самого силы этой не уменьшалось, а ежедневно увеличивалось, уже и счесть всех пришлых никто не смог бы - то ли их было пятьдесят тысяч, то ли семьдесят, то ли и все сто. Хан крымский, чтобы не пропустить дележ добычи, торопился ко мне со своей ордой (куда конь с копытом, туда и рак с клешней), но что это была теперь за орда - одиннадцать тысяч всего - в сравнении с тем многолюдьем, которое гремело в широкой долине Роси!

Всем казалось, что я остановился и даже растерялся от своих побед, я смеялся в душе над этими слепыми людьми, потому что никогда еще не рвался вперед так, как теперь, а делать это можно и тогда, когда стоишь на месте. У меня не было времени оглядываться назад. Кто оглядывается - гибнет. Вперед, дальше, прорубайся, пробивайся и веди за собой всех, ибо только ты знаешь, куда, почему, зачем, только тебе открылась тайна вечности. Вечности я не пугался. Долго и трудно шел к цели своей жизни, часто и неосознанно, отдавал весь ум и силу, теперь же, достигнув и постигнув, мог спокойно смотреть в лицо судьбе: свершил дело своей жизни. Знал, что времени для меня отпущено в обрез. Настороженность, недоверие, подозрения, равнодушие, коварство и измену - все это я должен был сломить, прибегая иногда и к хитрости, и к коварству.