Читать интересную книгу Зощенко - Валерий Попов

Здесь, в отрыве от дома, оказалось вместе много талантливых, известных людей. И все они хотели видеть любимого Зощенко, общаться с ним. Михаил Михайлович и по нездоровью, и по стеснительности чаще отказывался — но иногда соглашался. Были в гостях у актера Чиркова, ставшего знаменитым после фильма «Юность Максима», где он пел полюбившуюся всем песню «Крутится-вертится шар голубой». Спел ее и для гостей. Сходили к великому режиссеру Эйзенштейну.

Жили они с Лидой в одной квартире — но Лида на «хозяйской половине», где жила хозяйка с тремя детьми, а Зощенко был предоставлен кабинет. Однажды они с Лидой вспоминали Ленинград, общих знакомых, и она рассказала один эпизод: немцы разбомбили пассажирский пароход, и один из пассажиров, спасаясь, схватился за «рогульку» на немецкой плавучей мине. Через некоторое время она услышала смех хозяев: Зощенко читал им «Рогульку», свой новый рассказ. Лидия вдруг обиделась, сказала, что случай этот трагический, и смеяться тут нечему. Да — музы вдохновляют писателей, но порой весьма скептически оценивают результат. Они поссорились. Лидия Александровна была женщина волевая, на все имела свой взгляд, не случайно стала авторитетным редактором — а писатели страх как не любят, когда их учат. Но куда им было деться друг от друга в Алма-Ате? Трудности укрепляют любовь.

Но и упрямый Зощенко, и принципиальная Лидия не оставили никаких воспоминаний собственно о любви — о чувствах, разговорах, разных трогательных подробностях, из которых и лепится любовь… Лида, наверное, не случайно работала редактором, и твердо знала, что нельзя публиковать. Поэтому картин их любви не сохранилось. И Зощенко к открытому проявлению чувств был не склонен. Всё больше говорили о литературе. Лида, обидевшись на «Рогульку», утверждала, что время «уморительных» зощенковских рассказов прошло, что таких бескультурных «дикарей», какие действуют в них, больше нет. Зощенко нервничал. Упреки в том, что он в своем творчестве «оторвался от жизни», злили его больше всего. И он старался, как мог, доказать, что люди — всегда одинаковы, а значит, и произведения его всегда актуальны. Лидия Александровна вспоминала:

«Слушая “Рогульку”, я не могла не думать о недавно покинутом мной Ленинграде, о страшной жизни под ежедневным обстрелом, и мне, честно говоря, было совсем не до смеха. И я сказала, что, может быть, не надо было писать эту “Рогульку”. Что сама по себе история, конечно, забавная, но уместно ли обращать в шутку в общем-то горькое, трагическое происшествие? Ведь рассказ будут читать наши бойцы. Что они скажут?

Он очень рассердился. Сказал, что я ничего не понимаю. Он сам воевал и хорошо знает, как смех, веселая шутка необходимы на фронте. Смех скрашивает тяжелый окопный быт, отвлекает от грустных мыслей, поднимает боевой дух и так далее. Короче говоря, я прослушала целую лекцию о смехе на войне.

Вообще, когда он сердился, он вдруг начинал говорить очень четко, размеренно, как бы чеканя каждое слово. Как бы вдалбливая в тебя свое несогласие. Однажды я завела разговор о том, что сейчас нет тех людей, о которых он писал в двадцатые годы, что люди сильно изменились. И только он стал “чеканить” слова, как неожиданно погас свет. Я вызвала электротехника. Пришла женщина лет примерно тридцати. Смотрит в заявку: “Зощенко?.. Это какой Зощенко? Я думала, писатель Зощенко умер. Вы предок писателя Зощенко?” Михаил Михайлович аж заикаться стал: “Какой это… предок? Я и есть… писатель Зощенко”. А она так недоверчиво на него смотрит. Так и читаешь в ее глазах: дескать, как это может быть? Пушкин умер, Гоголь умер, а почему же Зощенко жив? Разве бывают живые писатели?.. Словом, Михаил Михайлович страшно разнервничался и ушел к себе в комнату. А когда эта женщина ушла, сказал, как и до ее прихода, четко выговаривая слова: “Вот видишь? Ты говорила, что не осталось людей с тех двадцатых годов. А ведь она — техник. И, наверное, со средним образованием. А уровень?..”»

Зощенко считал, что он доказал, будто старые его дикие и необразованные герои еще живы, и значит, прежние рассказы не устарели — и «Рогулька» годится. Но твердо убежденная в своей правоте, Лида стояла на своем.

Но относительно главной его книги, которую Зощенко писал в Алма-Ате, она всегда поддерживала его:

«Когда я приехала, Михаил Михайлович писал киносценарий “Трофим Бомба” (позже он был напечатан под названием “Солдатское счастье”) и одновременно работал над своей “главной книгой” — “Перед восходом солнца”. Он очень много над ней сидел, дорожил каждой свободной минутой. Просто изнурял себя. Потом я не раз слышала от самых разных людей: Зощенко, мол, сам виноват, что попал под разгром; с чего это он вдруг во время войны занялся “самокопанием”?

Слышать подобное для меня всегда было невыносимо. Какое там самокопание! Своей книгой он хотел помочь людям. Научить их, сообразуясь с собственным опытом, регулировать свою жизнь. Он понимал, что книга его — не ко времени. Но что ему было делать? Он говорил, что у него плохое сердце и он страшно боится умереть, не закончив книгу».

И боль в сердце, конечно, не становилась меньше от того, что Зощенко все яснее понимал — он опять пишет «скандальную книгу»! Понимал, конечно, и «несвоевременность» своего труда. Кто еще в войну посмел бы писать о таком «сугубо личном», казалось бы? Но чаще всего именно «сугубо личное» сохраняется в веках, а «общественное» уходит вместе с очередным обществом. «От литературы в веках сохраняется лишь гротеск», — сказал Марсель Пруст, и, думается, он прав. Скажем, «Дон Кихот» — отнюдь не «типичный представитель», а сумасшедший, преследуемый окружающими, и он остался на века. В своем роде таким «сумасшедшим, преследуемым окружающими» оказался и Зощенко. Возможно, он проиграл в том времени, но он один из немногих, кто имеет шансы остаться в вечности. Он понимал «несвоевременность» своей книги. Но рукопись «жгла». Это знакомо каждому писателю — узнать «цену» своей рукописи во что бы то ни стало… пусть даже ждут унижения и преследования!

Зощенко стал рваться из Алма-Аты. Такой идеи, чтобы собрать знаменитостей, оказавшихся здесь, и прочесть им написанное, у него не возникало. Страшно! Пусть оценят где-нибудь там… в Москве. И там «оценили»!

Так получилось, что большая беда Зощенко началась с удачи. В конце апреля 1943-го Зощенко вызывают в Москву, аж в ЦК ВКП(б), и предлагают высокую должность главного редактора «Крокодила». Главным редактором стать Зощенко отказывается, но входит в редколлегию журнала. Это дает ему возможность остаться в Москве и даже поселиться в гостинице «Москва», недалеко от Кремля. Очевидцы пишут, что в тот год, после нашей победы в Сталинграде, настроение у людей стало меняться, начал появляться вкус к жизни, и сама Москва, и гостиница «Москва», куда начинает стекаться вся культурная элита, становятся модными — возникает активное общение, ощущение некоего «ренессанса». И Зощенко чувствует — наступил подходящий момент «показать» свою книгу. Вдруг на фоне «общего подъема» удача выпадет и ему. Он живет в номере лучшей гостиницы, среди знаменитостей, которые приняли его появление так тепло… «Так что, чего же особенно ждать?» — как говорит в рассказе Зощенко сапожник Снопков. И Зощенко взял и сделал: сдал свою рукопись «Перед восходом солнца» в журнал «Октябрь». В мае он заканчивает седьмую главу. Читает готовые главы в «своем кругу» — Н. Тихонов, В. Шкловский… Отзывы одобрительные. Среди многих «экспертов», кому рукопись посылалась на отзыв, был брат-«серапион» Константин Федин — и отзыв он дал положительный!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});