Читать интересную книгу Пепел Клааса - Фрол Владимиров

«Политические» структуры мифоморфем сменяют друг друга в течение жизни личности также как политические режимы чередуются на протяжении истории высших обществ. Детская личность всегда теократична, юношество по преимуществу авторитарно, зрелая личность как правило демократична, а старость монархична или олигархична.

Личностным мифоморфемам, как и всем прочим, свойственны переходные периоды от одной политической структуры к другой. Переход может протекать в форме реформы или революции. Мифоморфемы реструктурируются благодаря кризисам, иногда гибнут или порождают новые мифоморфемы.

Мифоморфемы взаимодействуют между собой на различных уровнях, что ведёт к образованию сложных комплексов. Субличности двух различных личностей могут испытывать взаимное притяжение или наоборот антипатию, при этом человек зачастую не понимает, что его привлекает или отталкивает в другом человеке, поскольку взаимодействие субличностей не всегда достигает порога сознания личности.

Такова в общих чертах мифофизика. Повторю ещё раз: прикладная функция этой философии состоит в том, чтобы дать человеку противоядие от пропаганды, чтобы раскрепостить творческие силы личности и общества и посредством просвещённого дилетантизма открыть путь новой традиции. Благодарю за внимание.

Чёрным парусом Эльза уплывает вглубь залы.

— Вы остаётесь при своём мнении по поводу женского вопроса? — шепчет Клаас как можно тише.

— Совершенно женская теория. Всеобщая гармония, примирение противоположностей, янь и инь. Охранительно-истерическая философия.

— Это Ваша теория, Сергей Павлович. Ваше дерево!

Клаас не успевает договорить, ибо слова его тонут в волнах патетической сонаты Бетховена.

Шестое проведение

Второй голос

— Тут только половина.

Четырёхпалая рука взвесила кошелёк. Хамерштетер перевёл взгляд с обрубленного пальца эста на его пористое лицо, из которого водянистым студнем торчал изуродованный глаз.

— Вы обещали мне тридцать марок серебром.

— Я переменил своё решение. Ты поведал немало любопытного, и теперь рассказ твой с лихвой оплачен. Однако я не желаю лишать жизни своего личного врага, особенно ныне, когда он так нужен Ордену.

Пористая рожа разлезлась улыбкой, обнажив почерневшие зубы.

— Вы вспомнили о благе Ордена? — протянул эст на ломаном немецком. — Фенрих Шварц не спасёт Орден. Фенрих не привёл рыцарей. Он привёз аркебузы…

— Довольно, — прервал его Хамерштетер. — Ты забываешься, эстлянская скотина! Ежели я поверяю тебя в кое-какие тайны, сие дает тебе право на мзду, однако не делает ровней потомку герцогов брауншвейгских.

— Как знаете, господин Хамерштетер, как знаете.

Глаз эста сжался, лицо свернулось в отвратительную рану, схваченную наискось чёрной повязкой.

Между пропитанным сентябрьской синевой небосводом и разукрашенной перелесками равниной плыли взбитые облака, отбрасывая серые тени на шершавую поверхность земли. С озера подул влажный ветер, зашелестел камыш. Потянуло терпким запахом воды и разнотравья.

— Ступай, — приказал Хамерштетер. Он взглянул на лагерь, сверкавший металлами, переливавшийся шатрами и боевыми стягами. Командир обозного отряда направился к камышу.

— Стой! — Эст застыл на месте. — Верни яд. Тебе он ни к чему. Да и вещица это не дешёвая.

Абориген с неохотой достал из сумки флакон, протянул Хамерштетеру и скрылся среди высоких стеблей.

Лукас был рад, что вовремя одумался. Он ненавидел Шварца едва ли не больше, чем московитов, а заодно ненавидел и магистра Плеттенберга, и феллинского комтура Руперта, и обоих братьев Пернауэров, и всех тех, кто похищал у него заслуженную славу.

Фенрих Шварц не появился в Гельмете к началу похода, и у Хамерштетера затеплилась надежда. Войско Ордена осадило Изборск, но Шварца с обещанными подкреплениями всё не было. Лукас почувствовал попутный ветер в парусах. Когда же рыцарь собрал всё своё мужество, всю копившуюся годами ревность, и первым прорубил путь на стену Пскова, он был уверен, что фортуна наконец-то обратила к нему свой благосклонный взор. Лукас уступил тогда искушению и обернулся, чтобы увидеть недоуменный взгляд феллинского комтура и Матиаса Пернауэра, начальника пехоты. Без фенриха все они — сущее ничтожество. Эта тройка геройствует, когда видит впереди бешеного Шварца, размахивающего знаменем, но, лишившись поводыря в смерть, Руперт и Пернауэры начинают трусить, точно так же как и сам Лукас Хамерштетер, которого они так презирают. Плеттенберг упрямо штурмовал Псков, но приступ за приступом показывал, что без польского короля предприятие обречено. Александр не пришёл. Настало время действовать. Хамерштетер собрал отряд и захватил двух псковичей. Те рассказали, что в городе находится восемь тысяч всадников и множество пеших. Даже если они и плохо обучены, всё равно с пятью тысячами нельзя было и думать о штурме крепости, в которой засел столь многочисленный гарнизон. Вскоре пришла весть, сделавшая положение армии Плеттенберга отчаянным: к Пскову двигалось московитское войско. Русские явно готовились к войне заранее, ибо воеводы их Данил Щеня и Василий Шуйский не смогли бы так быстро подтянуть полки из Москвы. Магистр приказал отступать, а Руперт вообще советовал возвращаться в Ливонию и отсидеться в замках. Лукас оказался единственным, кто настаивал на продолжении войны несмотря на численный перевес врага. Им овладело предчувствие триумфа, жажда славы изострила ум. Он напомнил магистру о походе фон дер Борха двенадцать лет назад.

— Брат Плеттенберг, — угрюмо убеждал Хамерштетер, — в те времена в распоряжении нашего войска была речная флотилия, но штурм и тогда оказался нелёгким делом. Мы ещё можем одолеть московита в открытом поле. Что их число против пушек? Наша пехота сомнёт их, а рыцари разнесут бедолаг на копытах своих коней. Вспомните сражение на Серице.

— На Серице, — повторил Плеттенберг задумчиво. — Да, на Серице…

Магистр колебался. Если бы ему тоже самое сказал фенрих Шварц, он бы уступил. Но Шварц потерялся. Хамерштетер сделал последнюю попытку, повторив все те очевидные соображения, которые магистр сам без устали внушал и архиепископу Рижскому, и ливонскому дворянству, и прусскому гроссмейстеру, и имперским сословиям.

— Брат Плеттенберг, московит набирает силу с каждым годом, а мы истощаемся. Король Александр предал нас, сословия Ливонии не отважатся на следующий поход, ежели мы сейчас не защитим свои пределы. Прусские братья бессильны, Империя занята внутренними неурядицами, города ганзейские скорее станут искать защиты Ливонии у датчан, чем у нас. Господь дарует последнюю возможность: или мы разгромим московита одним мощным ударом, или же Ливония зачахнет навсегда!

И Вольтер Плеттенберг согласился. Да, он согласился с его, Лукаса, мнением. Впервые за многие годы. Влияние Хамерштетера росло, он уже ощущал увесистое древко орденского знамени в своих ладонях, как вдруг явился Конрад Шварц. Он задержался из-за неприятностей в Эрнестинской Саксонии, а потом просидел в Любеке, ожидая благоприятной погоды. Но самое главное: Шварц не привёл с собою подкрепления, если не считать двух сотен швейцарских пехотинцев. Ни единого рыцаря, ни единого! Охотников воевать не нашлось. Привлекательность Ордена падала стремительно, даже в Вестфалии. Вместо рыцарей фенрих пригнал телеги, груженные аркебузами и порохом. Шварц потратил на пехотинцев и аркебузы все деньги, которые ему выделили из орденской казны. Не просто потратил, а щедро оплатил своему братцу из Нюрнберга и швейцарцев, и огненные снаряды. Тот будто бы показал Конраду книги о новом ведении боя. Итальянцы и швейцарцы придумали такое устроение битвы, при котором меткая нескончаемая стрельба из пушек и аркебуз рассеивает отборное рыцарское войско. Швейцарцы, рассказывал фенрих, даже сумели разгромить конницу Императора и Швабского союза. Ах, что было бы, ежели б не Шварц, а он, Лукас Хамерштетер, столь самовольно обошёлся с орденской казной? Его предали бы суду немедленно. Но Шварцу верили.

Теперь с утра до ночи из леса доносится пальба и приказы на верхненемецком наречии — это швейцарцы муштруют ливонскую пехоту. Пехота, ландскнехты и пешие рыцари, примет на себя главный удар.

Как просияли глаза магистра, когда ему доложили о прибытии злополучного фенриха! Хамерштетера задвинули, будто и не было ни Изборска, ни Пскова, ни долгих лет преданного служения Ордену, на протяжении которых он мучительно вытравливал из себя страх, закалял дух упорным трудом, добивался бесстрашия, которое баловням судьбы вроде Шварца и Плеттенберга, подарено от рождения.

И всё же Лукас радовался тому, что сохранил Шварцу жизнь. Он не унизился до отравления. Сверши он подобное злодеяние, и все надежды на удачную попытку сравняться со Шварцем — нет, превзойти его! — рухнули бы в одночасье. Здесь на Смолине, в тридцати милях от Пскова, с ордами русских в тылу Орден победит или погибнет. Но даже, если и победит. Что потом? Лукас не хотел сейчас об этом думать. Он ощущал непомерную обиду, неуёмное тщеславие и такую неистовую ярость, что ни страху, ни мыслям о будущем, казалось, более не осталось места в душе его. На сей раз он решил лучше умереть, чем пасть с занятой вершины. Хамерштетер знал, что решимость может покинуть его перед лицом опасности, как случалось уже не раз, но теперь всё иначе, ибо сама судьба загнала его и Орден в тупик, из которого имелось лишь два выхода: победа, или смерть. Правда, оставалась ещё одна возможность… Хамерштетера передёрнуло. Как бы не противна была ему мысль, но она нет-нет, да и выползала из зловонных расщелин ума.