[15] Можно указать на стих М. Кузмина «Амур-охотник все стоит на страже…» («Весенний возврат», 1911) и на пьесу М. Цветаевой «Каменный ангел» (1919; опубл. 1976), в которой выведен Амур — охотник и повеса.
[16] «Withhold no atom’s atom or I die; / Or living on perhaps, your wretched thrall, / Forget, in the mist of idle misery, / Life’s purposes — the palate of my mind / Losing its gust, and my ambition blind.» (John Keats, «To Fanny»).
[17] См. «Уроки английского». — В кн.: К р у ж к о в Г. М. Ностальгия обелисков. М., «Издательство НЛО», 2001, стр. 691 — 694.
[18] Перевод В. Левика.
[19] Перевод Г. Церетели. Античная лирика. Гораций. Б-ка всемирной литературы.
[20] Я к о б с о н А. О стихотворении Бориса Пастернака «Рослый стрелок, осторожный охотник». — «Континент», 1980, № 25.
[21] Я к о б с о н А. О стихотворении Бориса Пастернака «Рослый стрелок, осторожный охотник». — «Континент», 1980, № 25.
[22] Я к о б с о н А. Лекции о Пастернаке. Электронный ресурс <http://www.chukfamily.ru/
Lidia/Biblio/Yakobson.htm> .
Отступник
ОТСТУПНИК
С е р г е й С т р а т а н о в с к и й. Оживление бубна. М., «Новое издательство», 2009,
66 стр. («Новая серия»)
1
Сергей Стратановский — легендарный ленинградский (все же сохраним затопосом это «старое» и уже не вызывающее возражений имя) поэт, «агэшник» (деятель андеграунда — словечко Маканина) в полном смысле слова. Каждой его книжки ждешь как подарка — так мало осталось настоящего и оригинального в этом сумрачном мире потребления.
Но каждый раз ожидание окрашено некой тревогой, которую можно определить как желание если не большего, то по крайней мере такого же, — вот же оно было, а что теперь? Не исписался ли, не впал ли в какой-нибудь псевдорелигиозный конформизм, не поставил ли слово на поток?
И теперь, после таких книг, как «Рядом с Чечней» (СПб., «Пушкинский фонд», 2002) и «На реке непрозрачной» (СПб., «Пушкинский фонд», 2005), которые так и хочется назвать «промежуточными», — они отделяют одну форму существования (андеграунд) от другой — сегодняшней , от того положения вещей и слов, с которым мы вынуждены считаться. Так вот, теперь я говорю: нет, все хорошо. И даже больше. Это невероятно.
Расщепление произошло. Надо признаться, что пореформенное время закончилось или, наоборот, приобрело некое качество, которое можно назвать начальным.
В другом месте и по другому поводу я предложил некую почти игровую схему современного литпроцесса. По аналогии с Серебряным веком я выделил в современной поэзии три направления. Речь, разумеется, идет не о кружках или школах, а о тенденциях, хотя я прекрасно понимаю, что разговор об общем в сложившейся литературной ситуации проблематичен. Я назвал первые две группы авторов «битники» и «рэперы», намекая, во-первых, на некий революционный (авангардный или постмодернистский) пафос стихотворцев, во-вторых, на их новость , незнакомость доселе вполне традиционной и даже слегка пуританской русско-советской письменной культуре. Не буду еще раз давать характеристики этим двум направлениям, поскольку тут же возникнет спор, и, безусловно, все мои построения развалятся, как неизбежно разваливается все надуманное и стремящееся к унификации. Существует третья группа авторов, их я назвал «романтики», имея в виду прежде всего то, что они традиционалисты. Речь не о манифестарном, всегда стремящемся упразднить инакомыслие и редко описывающем текстовую реальность, а о каком-то особом (то есть привычном, как ни парадоксально это звучит) отношении к Слову. Когда я пишу Слово с большой буквы, я предполагаю наличие определенной инстанции, где текст обретает Смысл, то непреходящее значение, ради которого, собственно, текст и создается.
Теперь самое время сказать несколько слов о «современности», подобрать необходимые слова. Не буду ничего писать о «постмодернизме» и «обществе потребления». Во-первых, все давно сказано другими, а во-вторых, к делу не относится, поскольку эта третья особая группа авторов ничего о дне сегодняшнем не знает, она как бы застряла в модерне и теперь, наблюдая его сумраки, жаждет всего лишь реванша, чтобы мир наконец-то встал с головы на ноги, вернулся к прежним отношениям между человеком пишущим и читателем, который представляется «романтикам» все еще существующим, несмотря на все заверения Ролана Барта о «смерти» того субъекта, который когда-то именовался Поэтом и претендовал на определенный символический выигрыш по отношению ко всем остальным.
Я пишу все эти странные слова не для того, чтобы убедить кого-то в том, что вот Сергей Стратановский — это тот самый настоящий Поэт, а все другие что-то иное. Я только хочу сказать, что Власть в современном мире блуждающая. И принадлежит не государству, не капиталу, не Поэту и не глянцу. Она словно растаяла или играет в прятки. Назвать это общество постсоветским будет вернее всего, поскольку никакой другой опоры, кроме хронологического следования, в системе мысли мы не найдем. И даже это неверно, поскольку не все еще изменилось и есть явная связь между временами, и связь эта — люди.
С этого сомнительного обзора я начал разговор о новых стихах Стратановского затем, чтобы показать, как один (!) человек может порождать разную литературу в разных социокультурных условиях. И это к разговору о судьбах Слова вообще, о том, как может жить человек в мире унификации и профанации, в тотальном масскульте, в страшном кафкианском мире отрицания всего иного и наслаждения всем прошлым в равной (то есть демократически безразличной) степени.
2
ОЖИВЛЕНИЕ БУБНА
Сибирский шаманский обряд
Русской водки плесни
на свой бубен, шаман сибирский.
Оживет кожа бубна,
обод его оживет.
Запоет его обод,
вспоминая, как деревом жертвенным
Рос в тайге, ожидая,
когда по веленью богов
Его люди срубят.
Русской водки плесни,
напои кожу бубна, шаман.
Запоет захмелевшая,
вспоминая, как гневной олбенихой
В дуло смерти глядела,
не зная, что будет жива
В звуках бубна безудержных,
в песне своей послесмертной.
Водка обозначена как русская, этот эпитет отмечает, что мы попадаем в другой по отношению к нашему мир, тема инаковости, оборотничества, какого-то уроборического нравственного кольца — все уже здесь.
Бубен как картина мира, как его представитель, фетиш. Он распадается на кожу и обод. Жизнь, движение рождаются в рассказывании истории, а история эта, как и любая другая, говорит о возникновении: мира, предмета, отношений. Космогония таится в самом простом — в обряде, ведь обряд есть повседневность, необходимая работа по обряжению мира, которое призвано обнаружить его присутствие.
Дерево жертвенное и гневная олбениха словно таились в словах, описывающих ритуальный танец. И здесь же таилась смерть — неизбывный мотив книги. И то, что ее преодолевает, — песня.
ЧЕЛОВЕКОДЕРЕВЬЯ
Марийский миф
Корнелапые чудища,
с говорящей листвой,
и с живой, тайнозрящей корой,
С сердцем бьющимся — вот человекодеревья.
Не осталось их ныне:
переродились иные,
Стали просто деревьями,
а другие — из леса в кочевья
Ночью, тайно ушли
от неверных людей, что крестились
В чужеземную веру.
Но осталась в лесу
не ушедшая с ними рябина,
Потому что любила
молодца из деревни, охотника.
Ну а он испугался.
В церковь пошел он, к попу,